В тот же день Михаил Афанасьевич написал Сергею Ермолинскому:
«Завтра я во главе бригады МХТ уезжаю на поиски материалов для оформления новой моей пьесы „Батум“ в Тбилиси‑Батуми.
Люся едет со мной.
Вернёмся, я полагаю, в первых числах сентября».
Елена Сергеевна (Булгаков называл её Люсей) сделала к письму приписку:
«Мечтаю скорей сесть в вагон, путешествие наше меня манит и волнует».
Наступило 14 августа:
«Восемь часов утра. Последняя укладка. В 11 часов машина.
И тогда — вагон]»
В.Я. Виленкин, тоже включённый в состав «бригады», впоследствии вспоминал:
«Михаил Афанасьевич был в этой командировке нашим „бригадиром “. Своим новым наименованием он, помнится, был явно доволен и относился к нему серьёзно, без улыбки».
Как только поезд тронулся, в «бригадирском» купе устроили торжественный «банкет». Поездка начиналась великолепно. Но вдруг…
Вспомним, что сказано об этом слове в «Театральном романе»:
«Но вдруг… О, это проклятое слово!.. Я боюсь его так же, как слова „сюрприз“, как слов „вас к телефону“, „вам телеграмма“ или „вас просят в кабинет“. Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами».
Но вернёмся в вагон поезда. Елена Сергеевна потом записала:
«Было весело. Пренебрегая суевериями, выпили за успех. Поезд остановился в Серпухове и стоял уже несколько минут. В наш вагон вошла какая‑то женщина и крикнула в коридоре: „Бухгалтеру телеграмма! “»
Далее — из воспоминаний Виленкина:
«Михаил Афанасьевич сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым. Он тихо сказал: „Это не бухгалтеру, а Булгакову“. Он прочитал телеграмму вслух: „Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву “». Рядовые члены «бригады» еле успели сойти в Серпухове. Булгаковы решили ехать дальше — «просто отдохнуть». Однако путешествие вскоре всё же прервали:
«… в Туле сошли. Причём, тут же опять получили молнию — точно такого же содержания».
Нашли машину и помчались в Москву:
«Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? Может быть, смерти?»
Глаза Булгаков закрывал не случайно — у него началось то, чего все эти годы он ждал с такой тревогой и с таким трепетным страхом: нелады со зрением.
«Через три часа бешеной езды, то есть в восемь вечера, были на квартире. Миша не позволил зажечь свет: горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил — покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?» Позвонили из МХАТа, просили зайти.
«Состояние Миши ужасно.
Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может. День он провёл в затемнённой комнате, свет его раздражает».
Чтобы как‑то отвлечься от мрачных мыслей, взялся за изучение иностранных языков — французского и итальянского.
Выяснение причин
Днём 16 августа Булгакова навестили мхатовцы, Сахновский и Виленкин. Они‑то и разъяснили ситуацию:
«… пьеса получила наверху (в ЦК, наверное) резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать».
Мало этого, к самой попытке сочинить пьесу о вожде отнеслись с большим подозрением:
«… наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе».
Вспомним, как в «Жизни господина де Мольера» описан момент, когда великого французского драматурга перестал вдруг поддерживать Людовик:
«Тут в спину Мольера повеяло холодом, у него появилось такое ощущение, точно стояла какая‑то громадная фигура за плечами и вдруг отошла. Обманывать себя не приходилось, король покидал его».
В книге «Жизнеописание Михаила Булгакова» высказано интересное предположение относительно того, как на сообщение о запрете «Батума» мог отреагировать сам драматург:
«… можно вообразить, как грянули в голове Булгакова в момент, когда он выслушивал это, слова Хлудова, обращённые к вестовому Крапилину в его собственной пьесе: „Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно! “».
Вспомним этот фрагмент из «Бега»:
«КРАПИЛИН (заносясь в гибельные выси)…. А ты пропадёшь, шакал, пропадёшь, оголтелый зверь, в канаве!.. (Улыбаясь.) Да нет, убежишь, убежишь в Константинополь! Храбёр ты только женщин вешать да слесарей!.. (Вдруг очнулся, вздрогнул, опустился на колени, говорит жалобно). Ваше высокопревосходительство, смилуйтесь над Крапилиным! Я был в забытьи!
ХЛУДОВ. Нет! Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно. Валяешься в ногах? Повесить его! Я не могу на него смотреть!»
Все эти годы Сталин воспринимал подковырки и ёрничанье Булгакова с таким же интересом, с каким Хлудов слушал откровенную речь Крапилина. Но к верноподданническому произведению драматурга (как и Хлудов — к солдатской просьбе о пощаде) вождь отнёсся резко отрицательно.
Булгаков, скорее всего, не знал, что в начале 1933 года была написана книга о молодых годах вождя. Рукопись отправили в Кремль на утверждение. Сталин прочёл её и написал в издательство письмо (его опубликовали десятилетия спустя):
«Я решительно против издания „Рассказов о детстве Сталина “. Книга изобилует массой фактических неверностей… Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских людей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория… Народ делает героев — отвечают большевики.
Советую сжечь книжку.
И.Сталин».
Книгу о детстве вождя, конечно же, не издали…
Когда Сталину доложили о том, что Булгаков написал о нём пьесу, вождь наверняка тотчас решил, что она полна подкалываний и подначек. И, начав читать её, принялся искать их. Не потому ли пьеса так долго находилась «наверху»?
Впрочем, на то имелись и другие (гораздо более веские) причины. Ведь в конце лета 1939 года сильно осложнилась международная обстановка — гитлеровский вермахт грозно бряцал оружием. 10 августа в Москву прибыли официальные представители Великобритании и Франции, чтобы начать с СССР переговоры о совместных действиях против агрессивных намерений фюрера. Никто ещё не знал, что переговоры эти очень скоро зайдут в тупик. А до начала Второй мировой войны оставалось всего три недели.
