«Настойчиво уговаривал уехать… Страшная ночь: „Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор “».
«Он» — это, конечно же, Сталин.
Врач‑окулист, к которому обратились Булгаковы, сказал:
«„Ваше дело плохо. Немедленно уезжайте домой “. Эта докторская жестокость повторилась и в Москве — врачи не подавали ему надежды, говоря: „Вы же сами врач, и всё понимаете “».
В «Жизни господина де Мольера» с профессиональной точностью описано состояние французского драматурга, заболевшего той же самой болезнью:
«Лечить Мольера было очень трудно… Больной был очень мнителен, старался понять, что происходит у него внутри, сам у себя щупал пульс и сам себе внушал мрачные мысли».
Поразительная деталь: Елена Сергеевна пригласила к больному старого приятеля их семьи — доктора Андрея Андреевича Арендта, потомка того самого лейб‑медика, которого вызывали к умиравшему Пушкину.
«Я вызвала Арендта. Тот пригласил невропатолога Вовси и специалиста по почкам М.Ю. Раппопорта. Они полностью подтвердили диагноз: гипертонический нефросклероз. (Впоследствии врачи говорили мне: “ Телеграмма ударила по самым тонким капиллярам — глаза и почки“.) Предложили сразу ложиться в кремлёвку. Он смотрел на меня умоляюще, … я сказала:
— Нет, он останется дома.
И врач, уходя, сказал:
— Я не настаиваю только потому, что это вопрос трёх дней…
Он слышал это… Я уверена, что если б не эта фраза — болезнь пошла бы иначе… Это убило его — а он и то ведь прожил после этого не три дня, а несколько месяцев».
26 сентября Булгаков продиктовал письмо другу юности А.П. Гдешинскому:
«Дорогой Саша!
Вот настал и мой черёд. В середине этого месяца я тяжело заболел, у меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения.
Я лежу, лишённый возможности читать и писать, и глядеть на свет».
А записи Елены Сергеевны становились всё короче и всё страшнее. 26 сентября:
«Углублённый в себя взгляд. Мысли о смерти, о романе, о пьесе, о револьвере».
28 сентября:
«Сонливость, сон стал очень тихий и очень крепкий. Не слышит, когда я вхожу в комнату…
Вечером попросил достать роман, записи. Работать, конечно, не смог».
29 сентября:
«… к Мишиной тяжёлой болезни: головные боли — главный бич…»
Головные боли!.. Как не вспомнить тут строки из «Мастера и Маргариты»:
«О боги, боги, за что вы наказываете меня?.. Да, нет сомнений, это она, непобедимая, ужасная болезнь… гемикрания, при которой болит полголовы… от неё нет спасения, нет никакого спасения…»
1 октября:
«Разбудил в семь часов — невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере. Слова: отказываюсь от романа, отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела голова».
2 октября:
«Заснул в одиннадцать, проснулся в три часа с безумной болью в голове. Полное отчаяние».
9 октября:
«Вчера большое кровопускание — 780 граммов, сильная головная боль».
10 октября произошло событие, которого все ждали давно — МХАТ посетил Сталин. Елена Сергеевна записала:
«Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу „Батум „он считает очень хорошей, но что её нельзя ставить.
Это вызвало град звонков от мхатчиков, и кроме того, ликующий звонок от М[ихаила] А[фанасьевича], который до этого трубки в руку не брал».
И ещё Елена Сергеевна записала:
«Меня необыкновенно трогает отношение к Мише профессора Страхова. Он всё восхищается Мишиным юмором, какой он сохранил и в болезни».
17 октября на квартиру Булгакова доставили пишущую машинку, купленную за океаном. На следующий день позвонил Александр Фадеев (он возглавил тогда Союз писателей) и сказал, что «он завтра придёт Мишу навестить». А 24 октября МХАТ принял решение ставить «Александра Пушкина» и полностью выплатить гонорар по «Батуму». Вот так подействовало на общественность посещение театра Сталиным.
И самочувствие Булгакова сразу улучшилось. Весь конец октября и начало ноября он работал над «Мастером и Маргаритой»
Но 10 ноября — неожиданное резкое ухудшение:
«Проснулся в семь утра. Разговор ненормальный».
Вызвали врача — Забугина. Потом другого — Арендта. После их ухода больной сказал:
«Я в ужасе… По‑моему, доктора заметили, Забугин безусловно заметил, что я не нахожу слов, которые мне нужны, говорю не то, что хочу!.. Ужасно!.. Какое впечатление? Это, наверное, из‑за наркотиков?!»
Да, Булгаков вновь был вынужден принимать наркотики. Поскольку только они на какое‑то время спасали от жутчайших головных болей.
В тот же день:
«В четыре часа ночи проснулся…
— Чувствую, что умру сегодня».
11 ноября:
«Проснулся в 10.15. Раздражителен, недоверчив. Рассказывал, что видит людей, которых нет в комнате …»
13 ноября:
«Бросил курить».
Однако через два дня — запись совсем иной эмоциональной окраски:
«Необычайное настроение. Разговор о пьесе новой».
Много лет спустя, рассказывая о последних днях Михаила Афанасьевича (в письме брату Булгакова Николаю), Елена Сергеевна писала:
«Мы засыпали обычно во втором часу ночи, а через час‑два он будил меня и говорил: „Встань, Люсенька, я скоро умру, поговорим“. Правда, через короткое время он уже острил, смеялся, верил мне, что выздоровеет непременно, и выдумывал необыкновенные фельетоны про МХТ, или начало нового романа, или вообще какие‑нибудь юмористические вещи. Как врач, он знал всё, должно было произойти, требовал анализы, иногда мне удавалось обмануть его в цифрах анализа, — когда белок поднимался слишком высоко…»
18 ноября Булгаков вместе с женой поехал в подмосковный санаторий «Барвиха». Здесь ему стало лучше. Появились даже проблески надежды на выздоровление. И он принялся рассказывать жене о пьесе, которую задумал. Среди её действующих лиц был и… Сталин. Елена Сергеевна испугалась:
«— Опять ты его!
— А я теперь его в каждую пьесу буду вставлять».
30 ноября 1939 года началась война с Финляндией. Но Булгаковы были далеки от трагедий глобального масштаба. И в дневнике сохранилась запись:
«Кругом кипят события, но до нас они доходят глухо, потому что мы поражены своей бедой».
