1 декабря Булгаков продиктовал письмо Павлу Попову:
«В основной моей болезни замечено здесь улучшение (в глазах). Благодаря этому у меня возникла надежда, что я вернусь к жизни».
2 декабря отправил послание А.П. Гдешинскому:
«Появилась у меня некоторая надежда, что вернётся ко мне возможность читать и писать, т. е. то счастье, которого я лишён вот уже третий месяц».
3 декабря написал сестре Елене:
«По словам доктора выходит, что раз в глазах улучшение, значит, есть улучшение и в процессе почек.
А раз так, то у меня надежда зарождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой и кончу кое‑что, что хотел бы закончить».
18 декабря Булгаковы возвратились в свою московскую квартиру. И через десять дней Михаил Афанасьевич сообщал А.П. Гдешинскому:
«Ну, вот я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосёт меня мысль, что вернулся я умирать.
Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канительно и пошло. Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, не имеется.
Поточнее говоря о болезни: во мне происходит, ясно мной ощущаемая, борьба признаков жизни и смерти. В частности, на стороне жизни — улучшение зрения.
Но, довольно о болезни!
Могу лишь добавить одно: к концу жизни пришлось пережить ещё одно разочарование — во врачах‑терапевтах.
Не назову их убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролёрами, халтурщиками и бездарностями охотно назову…
Пройдёт время, и над нашими терапевтами будут смеяться, как над мольеровскими врачами. Сказанное к хирургам, окулистам, дантистам не относится. К лучшему из врачей Елене Сергеевне также. Но одна она справиться не может, поэтому принял новую веру и перешёл к гомеопату. А больше всего да поможет нам всем больным Бог!»
В канун нового 1940 года, поздравляя сестру Елену, Булгаков писал:
«Себе ничего не желаю, потому что заметил, что никогда ничего не выходило так, как я полагал… Будь что будет».
А Елена Сергеевна оставила в дневнике такую запись:
«Ушёл самый тяжёлый в моей жизни год 1939‑й, и дай Бог, чтобы 1940‑й не был таким!
Вчера… мы вчетвером — Миша, Серёжа, Сергей Ермолинский и я — тихо, при свечах встретили Новый год: Ермолинский — с рюмкой водки в руках, мы с Серёжей — белым вином, а Миша — с мензуркой микстуры. Сделали чучело Мишиной болезни — с лисьей головой (от моей чернобурки), и Серёжа, по жребию, расстрелял его».
В самом начале нового года Булгаков вроде бы пошёл на поправку Нет, выздоровления не произошло, но театры и знакомых посещать стал.
3 января 1940 года:
«Проснулся с болью в голове…
Пошёл в Большой театр…
Пошла за ним. Приехали на машине домой».
8 января:
«К профессору Страхову пешком туда и обратно. Мороз сильнейший, будто бы 30°…
Заснул, просыпался каждые два часа — всё время сильнейшая головная боль. Порошок. Несколько раз гомеопатическое средство от головной боли».
9 января:
«Проснулся с очень плохим самочувствием. Порошок… Гомеопатическое средство».
Попробовал занести на бумагу кое‑какие мысли о задуманной пьесе, но…
«Ничего не пишется, голова, как котёл… Болею, болею».
13 января Булгаковы отправились в Союз писателей.
«Лютый мороз, попали на Поварскую в Союз. Миша хотел повидать Фадеева, того не было. Добрались до ресторана писательского, поели…
Миша был в чёрных очках и в своей шапочке, отчего публика (мы сидели у буфетной стойки) из столовой смотрела во все глаза на него — взгляды эти непередаваемы.
Возвращение в морозном тумане. У диетического магазина — очередь».
14 января:
«Миша лежит. Мороз действует на него дурно».
И всё же Булгаков нашёл в себе силы и начал диктовать поправки к «Мастеру и Маргарите». 15 января Елена Сергеевна записала:
«Миша, сколько хватает сил, правит роман. Я переписываю».
Запись от 16 января:
«42 градуса!.. Окна обледенели, даже внутренние стёкла… Работа над романом…
Вечером — правка романа. Я верю, что он поправляется».
17 января:
«42°. За окном какая‑то белая пелена, густой дым…
Сегодня днём в открытую в кухне форточку влетела синичка. Мы поймали её, посадили в елисеевскую корзину.
Она пьёт, ест пшено. Я её зову Моней, она прислушивается. Говорят, приносит счастье в дом».
24 января Булгаков написал (сам!) коротенькое письмецо Павлу Попову:
«Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо».
В тот же день в дневнике Елены Сергеевны вновь появилась тревожная запись:
«Плохой день. У Миши непрекращающаяся головная боль. Принял четыре усиленных порошка — не помогло. Приступы тошноты…
Живём последние дни плохо, мало кто приходит, звонит. Миша правит роман…»
Настало время и нам приглядеться повнимательнее к произведению, которому Булгаков отдал столько времени, сил и здоровья.
Глава третья
Закатный роман
Удивительная книга
Одиннадцать лет создавал Булгаков самое загадочное и самое парадоксальное своё произведение.
Вспомним вкратце его содержание. В чём‑то оно перекликается с уже знакомым нам «Копытом инженера». И даже начинается так же просто и непритязательно:
«В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан…
Первый был не кто иной как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращённо именуемой Массолит, а молодой спутник его — поэт Иван Николаевич Понырёв, пишущий под псевдонимом Бездомный».
То ли от жары, то ли от каких‑то иных необъяснимых причин, но на аллее, опоясывающей Патриаршие пруды…
«… не оказалось ни одного человека».
Отчего, неизвестно, но именно в этот момент на главу Массолита навалилось тревожное предчувствие, даже не предчувствие, а…
«… Берлиоза охватил необыкновенный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки».
