Но ведь вино‑то было.
Незадолго до получения роковой телеграммы Булгаков и его попутчики пили в «бригадирском» купе вагона какое‑то вино. Кто присутствовал при этом? Елена Сергеевна и двое мхатовцев: В.Я.Виленкин и П.В.Лесли. Кто из них исполнил роль Азазелло? Или был ещё один, «пятый» (неизвестный нам) соучастник того распития?
Гадать бессмысленно. Если дьявольская операция по «устранению» неугодного писателя и в самом деле имела место, имена её непосредственных исполнителей мы вряд ли когда‑нибудь узнаем. Я.С. Агранов был расстрелян 1 августа 1938 года. И не столь важно, кто заступил на освободившееся место, и кто кому стал отдавать тайные поручения. Главное в том, что именно после «винного» инцидента в поезде жизнь Булгакова неумолимо устремилась к финалу.
Вспомним ещё несколько записей Елены Сергеевны той поры.
25 января 1940 года:
«Проснулся с головной болью.
Прогулка на почту (телеграмма Рубену Симонову) и до Ермолинских. На улице почувствовал слабость, у Ермолинских лежал на диване… Целый день болит голова».
26 января:
«Пришёл Борис.
Карты. Бутерброды.
Заснул, спал спокойно».
27 января:
«Проснулся. Гомеопатическое средство.
Припадок сильнейшей боли. Тройчатка. Горчишники»
28 января:
«Парикмахер.
Работа над романом.
Потом Миша пошёл к Файко — играли в винт».
1 февраля:
«Проснулся — сильнейшая головная боль…
22.30. Сильнейший приступ головной боли.
Ужасно тяжёлый день.
— Ты можешь достать у Евгения револьвер?»
6 февраля:
«Мучительная рвота и боли в животе (сам сделал укол пантопона в 10.30 утра). Утром в 11 часов: «В первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив… Лежу, покой, ты со мной… Вот это счастье… Сергей в соседней комнате…
12.40. „Счастье — это лежать долго… в квартире… любимого человека… слышать его голос… вот и всё… остальное не нужно “».
8 февраля:
«Возбуждённое состояние, иногда затруднение в выборе слов, перескакивание с мысли на мысль».
Хоть как‑то помочь умиравшему писателю попытались актёры МХАТа Качалов, Тарасова и Хмелёв. 8 февраля 1940 года они написали письмо секретарю Сталина А.Н. Поскрёбышеву В этом послании говорилось, что Булгаков находится в ужасном положении, что врачи бессильны. Последняя надежда на сильное радостное эмоциональное потрясение…
«… которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее — заставило бы его захотеть жить, — чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене.
Булгаков часто говорил, как бесконечно он обязан Иосифу Виссарионовичу, его необычайной чуткости к нему, его поддержке. Часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича по телефону десять лет тому назад, разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы.
Видя его умирающим, мы — друзья Булгакова — не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдёте возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу».
Иными словами, актёры предлагали вновь повторить нечто подобное тому телефонному разговору…
На этот раз звонка не последовало.
Аналогичная ситуация описана в самом финале «Жизни господина де Мольера». Там речь идёт о смерти великого французского драматурга, и Булгаков пытается выяснить, почему к умиравшему королю сцены не пришёл (да и вряд ли собирался) король‑солнце Людовик:
«Тош, кто правил землёй, считал бессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался. Он был смертен, как и все, а следовательно — слеп. Не будь он слепым, он, может быть, и пришёл бы к умирающему, потому что в будущем увидел бы интересные вещи и, возможно, пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию».
Собирался ли Сталин «приобщиться к действительному бессмертию», неизвестно. Но к постели умиравшего писателя гонца всё же послал. Вот что сказано об этом в дневнике Е.С.Булгаковой:
«15 февраля.
Вчера позвонил Фадеев с просьбой повидать Мишу, а сегодня пришёл. Разговор вёл на две темы: о романе и о поездке Миши на юг Италии для выздоровления.
Сказал, что наведёт все справки и через несколько дней позвонит…
22.15. Припадок — укол морфия».
1 марта:
«20.30. А. А. Фадеев. Весь вечер — связный разговор, сначала возбуждённый с Фадеевым, потом более сдержанный со всеми вместе».
3 марта:
«Очень тяжёлое, беспокойное состояние».
4 марта:
“Служить народи… За что меня жали? Я хотел служить народу… Я никому не делал зла“».
5 марта:
«1830. Приход Фадеева. Разговор…
Мне: „Он мне друг“.
Сергею Ермолинскому: „Предал он меня или не предал? Нет, не предал! “»
По воспоминаниям С.А. Ермолинского, когда Булгаков, указав на Елену Сергеевну, сказал Фадееву:
«„Я умираю, она всё знает, что я хочу“ — Фадеев, стараясь держаться спокойно и сдержанно, ответил: „Вы жили мужественно, вы умираете мужественно“. После чего выбежал на лестницу, уже не сдерживая слёз».
Но после ухода гостя Булгаков попросил жену:
«Никогда больше не пускай его ко мне!»
8 марта:
«Тяжёлый день — ужасные мучения.
Почти всё время стонет и кричит… Судороги сводят тело…
Всё время испытывает чувство страха… Сильные боли».
В тот же день родная сестра Елены Сергеевны, Ольга Бокшанская, писала матери (свою сестру она тоже называла Люсей):
«Мака уже сутки как не говорит совсем, только вскрикивает порой, как они думают, от боли… Люсю он как бы узнаёт, других нет. За всё время он произнёс раз одну какую‑то фразу, не очень осмысленную, потом, часов через 10, повторил её, вероятно, в мозгу продолжается какая‑то работа».
А вот строки из письма Елены Сергеевны Н.А. Булгакову в Париж:
«Люди, друзья, знакомые и незнакомые, приходили без конца. Многие ночевали у нас последнее время — на полу. Мой сын Женичка перестал посещать школу, жил у меня, помогал переносить надвигающийся ужас… сёстры медицинские были безотлучно, доктора следили за каждым изменением. Но всё было напрасно. Силы уходили из него…»
