Впрочем, не будем спешить с выводами. Мы ещё не раз встретимся с этой слишком часто употреблявшейся Булгаковым буквой «П», и у нас будет возможность поломать голову над её толкованием. Для себя же отметим, что в многократной повторяемости этой буквы, вне всякого сомнения, кроется какой‑то намёк, спрятано какое‑то важное (адресованное нам, читателям) сообщение.
А теперь, после того, как повесть была нами подвергнута своеобразному анализу, перейдём к её синтезу, то есть попробуем сформулировать, что же на самом деле хотел сказать Булгаков своей «Дьяволиадой»?
Она о режиме большевиков, готовящихся разжечь мировой пожар с помощью спичек, которые не горят. Она о бездарных вождях этого режима, выведенных в окарикатуренном образе Кальсонера, которые либо прячутся от своего народа в больничных палатах, либо постоянно выясняют друг с другом отношения. Она о рабоче‑крестьянской державе, в которой жизнь людей превратилась в форменную дьяволиаду.
Какой же отчаянной смелостью надо было обладать, чтобы решиться опубликовать в те годы такое произведение?
Но почему Булгаков называл свою повесть «дурацкой», чем она «не удовлетворяла» его?
Не тем ли, что все намёки и колкости в адрес большевиков в «Дьяволиаде» слишком закамуфлированы?
Не тем ли, что сатира, призванная бичевать, утонула в дьявольской фантасмагории сюжета и превратилась в обычное зубоскальство?
Не тем ли, что дьявольщина, опутавшая страну, была беспощадно высмеяна, а сами дьяволы так и остались безнаказанными?
Кто знает, может быть, именно это и беспокоило писателя?
Болезненные симптомы
В 1923 году Булгакова был неудовлетворён не только своим творчеством. Его продолжало тревожить и состояние здоровья. Осенью жалобы на ухудшение самочувствия участились. Об этом можно прочесть в «Театральном романе»:
«… однажды ночью… я проснулся после грустного сна… Я чувствовал, что я умру сейчас за столом, жалкий страх смерти унизил меня до того, что я простонал, оглянулся тревожно, ища помощи и защиты от смерти…
— Это приступ неврастении. Она уже завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока ещё можно жить».
В «Театральном романе» прямо назван недуг Булгакова. Он…
«… страдал болезнью, носящей весьма странное название — меланхолия».
Как известно, меланхолия — это болезненное состояние, сопровождающееся унылым, тоскливым настроением, замедленностью в движениях, навязчивой мнительностью. По ходу повести булгаковский герой признаётся:
«Я вообще человек странный и людей немного боюсь».
А теперь сравним эти высказывания со строками булгаковского дневника. Запись от 18 октября:
«Сегодня был у доктора посоветоваться насчёт боли в ноге. Он меня очень опечалил, найдя меня в полном беспорядке. Придётся серьёзно лечиться. Чудовищнее всего то, что я боюсь слечь, потому что в милом органе, где я служу, под меня подкапываются и безжалостно могут меня выставить.
Вот, чёрт бы их взял».
Давно ли свою работу в «Гудке» Булгаков награждал сплошными ругательными эпитетами? А тут вдруг откуда‑то возникла эта ужасная мнительность, начали пугать сослуживцы, якобы «подкапывающиеся» под него и стремящиеся «безжалостно» выставить его со службы.
19 октября он вновь затронул эту тему:
«Сегодня вышел гнусный день, род моей болезни таков, что, по‑видимому, на будущей неделе мне придётся слечь. Я озабочен вопросом, как устроить так, чтобы в „Г[удке]“ меня не сдвинули за время болезни с места. Второй вопрос, как летнее пальто жены превратить в шубу…
Да, если бы не болезнь, я бы не страшился за будущее».
26 октября — вновь о том же:
«Я нездоров, и нездоровье моё неприятное, потому что оно может вынудить меня слечь. А это в данный момент может повредить мне в „Г[удке]“. Поэтому и расположение духа у меня довольно угнетённое…»
После этих не слишком весёлых фраз на страницах дневника появились и вовсе тоскливые раздумья:
«В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрёк себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.
Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей‑неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить.
Нездоровье же моё при таких условиях тоже в высшей степени не вовремя.
Но не будем унывать».
Как‑то возвращаясь со службы, Булгаков купил книгу Ф. Купера «Последний из могикан». Дома принялся её просматривать… Нахлынули юношеские воспоминания… Появились размышления о возвышенном, которые навели…
«… на мысль о Боге.
Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нём легче. Нездоровье моё осложнённое, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога».
Да, Булгаков чувствовал себя очень дискомфортно. Не зная, куда выплеснуть переполнявшие его мрачные мысли, он как бы беседовал со своим дневником, доверяя ему самые сокровенные тайны. Создав «Дьяволиаду», Михаил Афанасьевич как бы взял себе в союзники самого дьявола, но при этом продолжал панически бояться божьей кары. Впрочем, надежды на то, что придут лучшие времена, он не терял и даже слегка хорохорился:
«Но мужества во мне теперь больше, о, гораздо больше, чем в 21‑м году. И если б не нездоровье, я бы твёрже смотрел в своё туманное чёрное будущее».
27 октября к тревожным ноткам прежней безысходности добавилась новая порция мнительности:
«В душе — сумбур. Был неприятно взволнован тем, что, как мне показалось, доктор принял меня сухо. Взволнован и тем, что доктор нашёл у меня улучшение процесса. Помоги мне, Господи».
Впрочем, жизненные неприятности не помешали Булгакову в тот же самый день произвести покупку, которая, вне всяких сомнений, должна была его порадовать:
«Сейчас смотрел у Сёмы гарнитур мебели, будуарный, за очень низкую цену — 6 червонцев. Решили с Тасей купить… Иду на риск — на следующей неделе в „Недрах“ должны заплатить за „Д[ьяволиад]у“».
Но уже через день в дневнике вновь появилась тревожная запись:
«29‑го октября. Понедельник. Ночь.
У меня в связи с болезнью тяжёлое нервное расстройство, и такие вещи меня выводят из себя».
Вскоре Булгакова посетил врач:
«6 ноября (24‑го октября) Вторник. Вечер.
