Я, конечно, передала Булгакову… Ну, в смысле литературы она, конечно, была компетентна. Я‑то только продавала вещи на рынке, делала всё по хозяйству и так уставала, что мне было ни до чего…»
Когда отношения Михаила Афанасьевича с Любовью Евгеньевной зашли слишком далеко, встал вопрос о разводе с женой («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«В апреле, о 1924 году, говорит:
— Давай разведёмся, мне так удобнее будет, потому что по делам приходится с женщинами встречаться.
И всегда он это скрывал. Я ему раз высказала. Он говорит:
— Чтоб ты не ревновала.
Я не отрицаю — я ревнивая. Он говорит, что он писатель, и ему нужно вдохновение, а я должна на всё смотреть сквозь пальцы. Так что и скандалы получались, и по физиономии я ему раз свистнула. И мы развелись…
Он сказал:
— Знаешь, мне просто удобно — говорить, что я холост. А ты не беспокойся — всё останется по‑прежнему. Просто разведёмся формально.
— Значит, я снова буду Лаппа? — спросила я.
— Да, а я Булгаков».
Описывая тот же период своей жизни в «Театральном романе», Булгаков изобразил себя одиноким журналистом, чью холостяцкую жизнь скрашивала одна лишь кошка. А на самом деле разведённая чета Булгаковых продолжала жить, где и жила раньше — в той же комнате той же коммунальной квартиры в доме на Большой Садовой улице.
Несколько раз, проявляя широту души, Михаил Афанасьевич обращался к бывшей жене с предложением:
«Он мне говорил:
— Пусть Люба живёт с нами.
— Как же это? В одной комнате?
— Но ей же негде жить!»
Однако Татьяна Николаевна решительно воспротивилась. И с вселением бездомной дамы, которая после развода с мужем стала Любовью Евгеньевной Белозёрской, в комнату, где проживали разведённые супруги, так ничего и не получилось.
С.Топленинов, Н.Лямин, Л.Белозёрская, М.Булгаков
А тут вдруг очередной сюрприз подбросило здоровье. 31 мая Булгаков сообщил П.Н. Зайцеву секретарю издательства «Недра»:
«Дорогой Пётр Никанорович,
всё, как полагаю, приходит сразу: лежу с приступом аппендицита».
Однако просто отлежаться не удалось, пришлось оперироваться. Л.Е. Белозёрская впоследствии вспоминала:
«Мне разрешили пройти к М[ихаилу] А[фанасьевичу] сразу же после операции. Он был такой жалкий, такой взмокший цыплёнок».
Как удивительно точно совпали описания, сделанные в разное время разными людьми. Вспомним рассказ Татьяны Николаевны о том, как выглядел Булгаков в 1918 году:
«Когда нет морфия — глаза какие‑то белые, жалкий такой».
А теперь и Любовь Евгеньевна употребила те же слова: «жалкий такой». Не говорит ли это о том, что во время операции, наверняка проводившейся под наркозом, Михаилу Афанасьевичу вновь пришлось столкнуться с действием коварного морфия?
Как бы там ни было, но прооперированный очень быстро расстался со всеми «цыплячьими» признаками и 21 июля уже записывал в дневник:
«Вечером, по обыкновению, был у Любови Евгеньевны… Ушёл я под дождём грустный и как бы бездомный».
25 июля:
«… поздно, около 12, был у Л[юбови]Е[вгенъевны]».
Готовясь к окончательному разрыву с бывшей женой, Булгаков хотел оставить ей достойную жилплощадь. И в конце лета Михаил Афанасьевич и Татьяна Николаевна справили новоселье. В том же доме на Большой Садовой улице. Из квартиры под номером 50 они перебрались в квартиру под номером 34, в которой было намного тише и даже чуть респектабельней, чем в их прежней «проклятой квартире».
Недуги продолжали беспокоить Булгакова и на новом месте. 26 августа в дневнике появилась запись:
«Был на приёме у профессора] Мартынова по поводу моей гнусной опухоли за ухом. Он говорит, что злокачественности её не верит, и назначил рентген».
К счастью, нелады со здоровьем и бурные события на семейном фронте не приостановили творческого процесса. К осени 1924 года Булгаков закончил очередную сатирическую повесть. В сентябре отнёс её в «Недра». Через какое‑то время секретарь издательства П.Н.Зайцев сообщал Михаилу Афанасьевичу:
«… я передал рукопись В.В. Вересаеву (Ангарский по делам вылетел в Берлин). Вересаев пришёл в полный восторг от прочитанного».
С этого момента в жизни Булгакова, пожалуй, и начались те самые коренные изменения, что созревали так долго и так болезненно.
Перемены в жизни
В 1924 году жизнь в Республике Советов кипела и бурлила. В водовороте событий сверкали молнии партийных постановлений. С шумом и грохотом менялись служебные распорядки. Разворачивалась непримиримая борьба с неурядицами в быту.
Масла в огонь подливали и неожиданные заявления большевистских лидеров. Некоторые из их зажигательных фраз очень быстро становились крылатыми. Так, например, никогда не унывавший Николай Бухарин однажды заявил с улыбкой с одной из высоких трибун:
«В революции побеждает тот, кто другому череп проломит».
Высказывание страшное. И по своей сути и по той лёгкости, с которой было оно произнесено. Но это говорил вождь. К его словам прислушивались, их мотали на ус. И не просто так, а для того чтобы применить в будущем.
В «Гудке» от Булгакова тоже требовали оперативно «проламывать черепа» классовым врагам советской власти, безжалостно продёргивая их в смешных и хлёстких фельетонах. А фельетоны эти он сочинял со всё большей неохотой. 18 октября в его дневнике появилась запись, похожая на тягостногорестный вздох:
«Я по‑прежнему мучаюсь в „Гудке“.
29 декабря — новый стон:
«Был в этом проклятом Г[удке]“.
Газета не только «мучила», не только заставляла проклинать опостылевшую службу, она влияла и на ночное творчество. Позднее Михаил Афанасьевич признавался («Тайному ДРУГУ») —
«… фельетончики в газете дали себя знать… Вкус мой резко упал. Всё чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истёртые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям… Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил».
И всё же именно в 1924‑ом Булгаков окончательно завершил свою «Белую гвардию». Роман заканчивался удивительной картиной: все герои крепко спят, им снятся удивительные сны… Им кажется, что…
