Наступление власти
Осенью 1924 годы супруги Булгаковы сняли комнату в небольшом флигельке в одном из московских переулков. В ночь с 20 на 21 декабря Михаил Афанасьевич записал в дневнике:
«Около двух месяцев я уже живу в О духовом переулке в двух шагах от квартиры К., с которой у меня связаны такие важные, такие прекрасные воспоминания моей юности: и 16‑ый год и начало 17‑го. Живу я какой‑то совершенно неестественной хибаре, но, как это ни странно, сейчас я чувствую себя несколько более „определённо“. Объясняется это…»
К сожалению, на этом дневниковая запись обрывается — в ней не хватает страницы. Но неожиданное признание Михаила Афанасьевича в том, что некая «/С.» всколыхнула в нём романтические воспоминания, к счастью, сохранилось.
Обратим внимание на слова «я живу». Личное местоимение «я», которое употребил Булгаков, создаёт впечатление, что в своей «неестественной хибаре» он проживал в полном одиночестве. А вот Белозёрская, описывая тот же период жизни, использовала совсем другое местоимение — «мы»:
«Мы живём в покосившемся флигельке во дворе дома № 9 по Обухову, ныне Чистому переулку…
Дом свой мы зовём голубятней. Это наш первый совместный очаг…»
Именно здесь, на «голубятне», в январе 1925 года Булгаков начал писать первую пьесу московского периода. Здесь создавалось «Собачье сердце». И именно сюда в один прекрасный день заглянул редактор издательства «Недра». Любовь Евгеньевна вспоминала:
«Как‑то на голубятне появился Ангарский и рассказал, что он много хлопочет в высоких инстанциях о напечатании „Собачьего сердца“, но вот что‑то не получается».
2 мая 1925 года Булгаков получил из «Недр» записку, в которой говорилось:
«…рукопись цензура ещё не пропускает».
А 21 мая издательство вернуло ему экземпляры сразу двух повестей: «Записок на манжетах» и «Собачьего сердца» — цензоры поставили на них окончательный крест. Однако Ангарский сдаваться не собирался. Хорошо зная привычки и пристрастия советских вождей, он придумал нестандартный ход, о котором и сообщалось Булгакову в очередном послании Б. Леонтьева:
«Дорогой и уважаемый Михаил Афанасьевич, Николай Семёнович прислал мне письмо, в котором просит вас сделать следующее. Экземпляр, выправленный, „Собачьего сердца“ отправить немедленно Л.Б. Каменеву в Боржом. На отдыхе он прочтёт. Через 2 недели он будет в Москве и тогда не станет этим заниматься. Нужно при этом послать сопроводительное письмо — авторское, слёзное, с объяснением всех мытарств и пр. и пр.
Сделать это нужно через нас… И спешно!»
Мариэтта Чудакова, впервые опубликовавшая эту записку сопроводила её следующим комментарием:
«Письмо, видимо, сильно задело Булгакова — слово „авторский“ жирно подчёркнуто им двумя, а „слёзное“ — четырьмя цветными штрихами и сопровождено двумя восклицательными знаками. Булгаков явно недоумевал, почему письмо должно исходить от автора, а не от редакторов, поддерживающих повесть, и уж никак не мог помыслить себя автором письма „слёзного“.
Рукопись в Боржом он так и не послал…»
Рукопись не послал, а сам уехал отдыхать в Коктебель, куда его и Любовь Евгеньевну пригласил Максимилиан Волошин.
Тем временем популярность Булгакова стремительно росла. 30 июня 1925 года В.В. Вересаев в письме А.М. Горькому с особой теплотой упоминал автора «Собачьего сердца»:
«Обратили Вы внимание на Михаила Булгакова? Я от него жду очень многого, если не погибнет он от нищеты и невозможности печататься».
Но Булгаков «погибать» не собирался. Напротив, его дела в тот момент пошли в гору. В июле на книжных прилавках появился долгожданный сборник. Он назывался «Дьяволиада» и был составлен из одноимённой повести‑гротеска и нескольких сатирических рассказов. А 24 августа с «Недрами» был заключён договор на издание отдельной книгой повести «Роковые яйца».
И вдруг произошло событие, ошарашившее своей неожиданностью: весь тираж «Дьяволиады» был конфискован.
А тут ещё Б. Леонтьев 11 сентября прислал сообщение о «Собачьем сердце», которое Каменеву всё‑таки передали…
«Повесть Ваша „Собачье сердце“ возвращена нам Л.Б. Каменевым. По просьбе Ник[олая] Семеновича] он её прочёл и высказал своё мнение: „Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя“».
Вроде бы ничего страшного не случилось: булгаковское произведение не понравилась всего лишь одному вождю, притом не самому главному, да к тому же находившемуся в опале. Но было всё равно неприятно.
Наступила осень. Все, кто зорко следил за происходившим вокруг, внезапно почувствовали, как изменилась ситуация в стране: потянуло холодом тревожных перемен, над головой стали мрачно сгущаться тучи.
20 сентября «Известия» опубликовали уже упоминавшуюся нами статью Леопольда Авербаха. В ней в адрес Булгакова высказывались те же самые оценки, что содержались в отзыве Льва Каменева:
«М. Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно. Так что на вопрос: как? — можно ответить: ничего. Но что он пишет? Но что печатают „Недра“! Вопрос, пожалуй, даже интереснее. Булгаковы появляться будут неизбежно, ибо нэмпанству на потребу злая сатира на советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность. Но неужели булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главлита?».
Это были уже не просто какие‑то слова из какой‑то статьи. Все знали, что Авербах состоит в родстве с видным гепеушником Генрихом Ягодой и потому имеет доступ на самый верх властной советской пирамиды. А раз так, то авербаховская точка зрения не может не совпадать с мнением кремлёвского руководства. Далее в статье говорилось:
«Рассказы Булгакова цельны, выдержаны, единое в них настроение и единая тема. Тема эта — удручающая бессмыслица путаность и никчёмность советского быта, хаос, рождающийся из коммунистических попыток строить новое общество».
Каждый абзац статьи Авербаха звучал как суровый приговор всему творчеству писателя‑сатирика: прошлому, настоящему и будущему. Одним росчерком пера Булгаков зачислялся в ряды заклятых врагов большевистского режима.
Это сразу уловил Вересаев. В начале октября он послал Михаилу Афанасьевичу письмо, в котором (вероятно, впервые в отношении Булгакова) было употреблено очень часто звучавшее в ту пору слово «травля»:
«Ввиду той травли, которая сейчас ведётся против Вас, Вам приятно будет узнать, что Горький (я летом имел письмо от него) очень Вас заметил и ценит».
И ещё Вересаев выступил с неожиданным предложением, которое, как показали дальнейшие события, было провидческим:
«Михаил Афанасьевич! Когда Вам будет приходиться туго, обращайтесь ко мне. Я бы так хотел, чтобы Вы это делали так же просто, как я это предлагаю! Поймите, — я это делаю вовсе не лично для Вас, — а желая оберечь хоть немного крупную художественную силу, которой Вы являетесь носителем».
