«В 1925 году умер Фрунзе. Воронений рассказал мне о его смерти. Сказал: вот, мол, тема о коллизии индивидуума и коллектива, напишите. Я написал рассказ и посвятил его Вороненому».
Эта была «Повесть непогашенной луны». В ней туманные недомолвки и неуверенные толки, тихим шёпотом передававшиеся из уст в уста, обросли конкретными подробностями и превратились в неопровержимые факты, обвинявшие генсека в убийстве соратника по партии.
У Пильняка очень убедительно написан эпизод, в котором приказ отправиться под нож прославленному командарму Гаврилову (такую фамилию носит главный герой повести) отдаёт шегорбящийся человек в доме номер первый», главное лицо «ш тройки, которая вершила». Угадать в этом персонаже Сталина было совсем нетрудно.
9 января 1926 года печальное повествование о командарме Гаврилове было закончено. Отдав его в «Новый мир», Пильняк вновь отправился за границу.
Повесть его вскоре опубликовали — в пятом номере журнала. И тотчас разразился громкий литературный скандал.
Цензоры, проворонившие явную крамолу, схватились за голову. Воронский публично отрёкся от посвящения, которым «наградил» его автор. Весь тираж журнала был изъят из распространения и уничтожен. Пятый номер «Нового мира» отпечатали заново.
Специальным решением политбюро от 13 мая 1926 года Пильняк был исключён из списков сотрудников журналов «Красная Новь», «Новый мир» и «Звезда».
Началась шумная антипильняковская компания, мгновенно отодвинувшая на задний план все прочие литературные события. Страсти, кипевшие вокруг булгаковской «Белой гвардии», слегка приутихли. Однако разрешения на постановку Главрепертком по‑прежнему не давал.
Вновь встал вопрос об исправлениях. Ещё 15 октября 1925 года Булгаков направил письмо В.В. Лужскому, актёру и режиссёру МХАТа, члену её репертуарно‑художественной коллегии. В своём послании драматург соглашался внести в пьесу изменения, но категорически возражал против «коренной ломки стержня пьесы». Заканчивалось письмо ультимативным требованием:
«В случае если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ на знак, что пьеса „Белая гвардия „— свободна».
Как видим, Булгаков был настроен весьма решительно. Однако под напором многочисленных критиков ему пришлось пойти на уступки. И тогда драматург решил («Жизнь господина де Мольера»):
«… прибегнуть ещё к одному способу, для того чтобы вернуть пьесу к жизни.
Способ этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор, под давлением силы, прибегает к искалечению своего произведения. Крайний способ! Так поступают ящерицы, которые, будучи схвачены за хвост, отламывают его и удирают. Потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить без хвоста, чем вовсе лишиться жизни».
Прежде всего «искалечению» подверглось название пьесы. Слишком оно было вызывающе дразнящим. Даже далёкий от политики Станиславский на заседании репертуарно‑художественной коллегии театра, состоявшейся 29 апреля 1926 года, сказал:
«Слова „белый“ я бы избегал. Его примут только в каком‑нибудь соединении, например, „конец белых“. Но такое название недопустимо».
И коллегия принялась думать над названием. Было предложено четыре варианта.
Предметом обсуждения стала также петлюровская сцена, которую Главрепертком требовал исключить.
4 июня 1926 года Булгаков написал очередное письмо‑ультиматум:
«В СОВЕТ И ДИРЕКЦИЮ
МОСКОВСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА
Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей „Белая гвардия“.
Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа „Перед концом“.
Также не согласен я на превращение 4‑х актной пьесы в 3‑х актную.
Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы „Белая гвардия“.
В случае если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу „Белая гвардия“ снять в срочном порядке».
В конце концов, остановились на наиболее нейтральном названии — «Дни Турбиных». Все с облегчением вздохнули, работа над спектаклем была продолжена.
А 9 мая, как мы помним, в дом № 9 в Чистом переулке, где проживал Булгаков, нагрянуло ОГПУ. Был учинён обыск. На Лубянку увезли булгаковские дневники и его сатирическую повесть.
Таким поворотом дел Михаил Афанасьевич был, конечно же, озадачен и возможно даже напуган. Но быстро сориентировался. Власти не желают печатать его беллетристику? Они арестовывают её? Не беда! Мы ещё посмотрим, кто кого перехитрит… Не зря ведь за два месяца до обыска был заключён договор с Художественным театром на написание пьесы по мотивам «Собачьего сердца».
3 августа 1926 года в «Гудке» был опубликован последний булгаковский фельетон. С газетной работой было покончено. Булгаков старался выбросить из памяти всё, что связывало его с хождением в «Гудок». В «Театральном романе» (там «Гудок» назван «Вестником пароходства») есть такие строчки:
«Если бы меня спросили, — что вы помните о времени работы в „Пароходстве“, я с чистой совестью ответил бы — ничего.
Калоши грязные у вешалки, чья‑то мокрая шапка с длиннейшими ушами на вешалке — и это всё».
Последний фельетон Михаила Булгакова был подписан скромно («Михаил»), имел пророческое название («Колесо судьбы») и начинался весьма оптимистически («Был солнечный день, когда повернулось колесо судьбы»).
Светило ли 3 августа 1926 года над Москвою солнце, нам неизвестно. Но это не столь уж и важно. Существенней другое — то, что именно в тот августовский день окончательно завершился «фельетонный» отрезок булгаковской жизни, и колесо его судьбы уверенно покатилось по драматургической дорожке. В «Театральном романе» Булгаков вообще заявил, что этот последний его фельетон был написан исключительно из финансовых соображений:
«Получив деньги и заткнув страшную брешь, я вернулся в театр, без которого не мог жить уже, как морфинист без морфия».
Тем временем наступила осень 1926 года, и все те, кто был недоволен творческим союзом МХАТа и Булгакова, вновь оживились.
Михаил Булгаков, 1926 г.
Между тем репетиционный период завершился. Это знаменательное событие Михаил Булгаков отметил весьма экстравагантно: 13 сентября он неожиданно для всех приобрёл… монокль. Мало этого, он («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«… сфотографировался с моноклем в глазу и стал дарить фото друзьям и знакомым».
