В те годы даже самые обычные очки, шляпа или галстук считались атрибутами нежелательной интеллигентности. А тут буржуазный монокль! Да ещё в глазу чуждого большевикам драматурга. Воспринималось это как вызывающе дерзкий вызов, как оглушительная пощёчина пролетарскому вкусу.
В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев вспоминает, какое впечатление на окружающих произвёл тот экстравагантный поступок (Катаев называл Булгакова «синеглазым»):
«… синеглазый… надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль».
Но вернёмся к делам театральным.
23 сентября во МХАТе состоялась генеральная репетиция с публикой. Даже вечерний спектакль пришлось отменить. В коридорах театра шёпотом объясняли причину столь неожиданной отмены: «Придёт власть»!
Любовь Белозёрская впоследствии вспоминала:
«На генеральной репетиции „Дней Турбиных“ — всё ЦК и правительство во главе с Рыковым. Сталин, Рыков, Ворошилов и другие — большинство — „за“, оппозиция — „против“. Пьесу хотели снять, но Станиславский пригрозил, что тогда он закроет театр и распустит труппу. Власти разрешили постановку только в МХТ».
Воспоминания свои Л.Е.Белозёрская создавала в 60‑х годах, то есть 40 лет спустя после описываемых событий. В памяти уже основательно стёрлись подробности давным‑давно прошедшего. И Любовь Евгеньевна обратилась к прессе тех лет. В частности, к рижской газете «Сегодня». В номере от 18 ноября 1926 года была помещена заметка под названием «Иностранцы на премьере «Турбиных». Вот что в ней говорилось:
«На генеральной репетиции присутствовал весь цвет коммунистического Олимпа во главе с Рыковым. В то время как члены партийного большинства допускали возможность постановки, оппозиция выступила решительным её противником…
Слухи… Утверждают, что Станиславский пригрозил закрытием театра, если ему запретят постановку «Турбиных».
Из сопоставления приведённых отрывков видно, что Белозёрская выдала информацию рижской газеты за свои собственные впечатления. Не будем корить её за это. Но заметим, что автор газетной публикации явно не принадлежал к числу людей, близких к театральным кругам Москвы, и «факты» для своей заметки спокойно черпал из слухов.
Поэтому обратимся к источнику более достоверному, а именно к О.С. Бокшанской, которая служила во МХАТе, являясь секретарём В.И. Немировича‑Данченко. Сам Владимир Иванович находился в то время за рубежом, и его секретарь в письмах подробно информировала шефа о том, что происходило в театре. О событиях того сентябрьского вечера она написала так:
«После спектакля предполагалось объединённое заседание Коллегии Наркомпроса и Ренерткома для выяснения окончательно вопроса о постановке. Но оно не состоялось. Все спешили разъехаться за поздним временем, за усталостью. Нам же не приходилось настаивать, т. к. нарком очень уж категорически высказался за пьесу…»
На следующий день газеты объявили, что спектаклю по пьесе Булгакова дано «добро». Хотя на самом деле «Дни Турбиных» никакого официального разрешения ещё не получали.
Только 30 сентября политбюро в составе Бухарина, Ворошилова, Калинина, Молотова, Рудзутака, Рыкова, Томского, Микояна и Угланова (Сталин уехал отдыхать на юг) принялось размышлять, как поступить с булгаковской пьесой. Вопрос оказался острым и трудноразрешимым, так что докладывать о нём пришлось не только наркому по просвещению Луначарскому, но и заместителю главы ОГПУ Менжинскому и видному большевику (недавно переведённому в Москву с Украины) Кнорингу.
Приведём выдержку из стенограммы того заседания.
«Слушали:
12. О пьесе (тт. Луначарский, Менжинский, Кноринг).
Постановили:
12. а) Не отменять постановление коллегии Наркомпроса о пьесе Булгакова.
б) Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы в Художественном театре и подвергнуть их взысканию».
Данных о том, удалось ли Луначарскому выявить «виновных» и «взыскать» с них, в нашем распоряжении нет. Зато доподлинно известно, что 2 октября в Коммунистической академии состоялся диспут «Театральная политика советской власти». С большой речью выступил Луначарский. Он высказал своё мнение и о мхатовском спектакле, по привычке называя его прежним «белым» именем:
«„Белая гвардия “ — идеологически не выдержанная, местами политически вредная пьеса. Однако к постановке она разрешена, ибо советская публика оценит её по достоинству…
… наш желудок настолько окреп, что может переварить и острую пищу…
Появление этой пьесы на сцене МХАТ, конечно, колючий факт…но на неё затрачены материальные средства и творческие силы и, таким образом, сняв её со сцены, мы в корне подорвём положение театра».
Луначарский был вынужден признать, что пьеса, которую он сам ещё совсем недавно называл «исключительно бездарной», зрителей, тем не менее, равнодушными не оставляет. Но происходит это, по его словам, не потому, что «Дни Турбиных» наделены какими‑то необыкновенными достоинствами, просто…
«Автор пьесы Булгаков приятно щекочет обывателя за правую пятку».
Спектакль Художественного театра на диспуте в Коммунистической академии обсуждался чрезвычайно бурно. Реплики выступавших были очень резкими и нелицеприятными. Так, театральный критик Александр Орлинский сказал:
«Товарищ Луначарский, касаясь булгаковской пьесы „Дни Турбиных“, несколько раз употребил довольно чёткое, резкое слово, называя политическими идиотами, — я с ним в этом совершенно согласен, — ряд героев, которых вывели Булгаков и МХАТ в этом злосчастном спектакле».
Владимир Маяковский, назвав пьесу «нарывом» («вылезшая, нарвавшая „Белая гвардия“»), заявил менторским тоном:
«Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть, и пискнул. А дальше мы не дадим!»
Впрочем, несмотря на резкость высказываний, той словесной перепалкой дело и ограничилось.
Через три дня (5 октября 1926 года) состоялась премьера. То, что случилось в тот день в Москве, сегодня мы назвали бы мощнейшим информационным взрывом. Ф.Н. Михальский, администратор Художественного театра, впоследствии вспоминал:
«Пришёл день первого представления. Пришла слава и громадный успех. Турбинцы, как и Москвин после первого спектакля „Царя Фёдора“, проснулись на другой день «известными актёрами» — так заговорили о них в Москве».
Машинистка И.С. Раабен, которую Михаил Афанасьевич пригласил на одно из первых представлений, позднее делилась своими впечатлениями:
«Спектакль был потрясающий, потому что всё было живо в памяти у людей. Были истерики, обмороки, семь человек увезла скорая помощь, потому что среди зрителей были люди, пережившие Петлюру и киевские эти ужасы, и вообще трудности гражданской войны».
