«Описывать его состояние не стоит. Тот, у кого не снимали пьес после первого успешного представления, никогда всё равно это не поймёт, а тот, у кого их снимали, в описаниях не нуждается».
Однако запрет полюбившегося публике спектакля вызвал столь шумное возмущение в обществе, что «театральный» вопрос пришлось рассматривать членам политбюро. Вот выписка из стенограммы заседания высшего партийного ареопага:
«Протокол № 129 от 13 октября 1927 года
Строго секретно
Опросом от 10.Х.27.
Слушали:
22. О пьесах.
Постановили:
22. Отменить немедля запрет на постановку „Дней Турбиных „в Художественном театре».
Следующим пунктом повестки дня того же заседания политбюро значился вопрос, тоже относившийся к делам литературным:
«Слушали:
23. О т. Воронском.
Постановили:
23. Освободить т. Воронского от обязанностей главы редакционной коллегии „Красной нови“.
А.К. Воронского наказали за историю с «Повестью непогашенной луны» и за его троцкистские взгляды. То есть за крупные политические проколы. На фоне подобных «грехов» любые театральные «грешки» и связанные с ними неурядицы выглядели обычной кухонной склокой, которую очень легко погасить, цыкнув построже на её участников. Так что «Дням Турбиных», можно считать, ещё повезло. И 20 октября 1927 года МХАТ открыл этим спектаклем свой очередной сезон.
Но гонители булгаковского творчества сдаваться не собирались. Они взялись за «Зойкину квартиру». К этому времени годичный срок, в течение которого действовало данное Главреперткомом разрешение на показ вахтанговского спектакля, уже истёк. Воспользовавшись этим, его и сняли с репертуара.
Вновь пришлось вмешиваться членам политбюро:
«Протокол № 11 от 23 февраля 1928 года
Строго секретно
Опросом от 20.2.28.
Слушали:
19. О „Зойкиной квартире“.
Постановили:
19. В виду того, что „Зойкина квартира“ является основным источником существования для театра Вахтангова, разрешить временно снять запрет на её постановку».
Спектакль, разумеется, тотчас возобновили…
Может сложиться впечатление, что Булгакова преследовала в основном малообразованная прослойка рядовых чиновников. Это они, считая писателя лютым врагом советской власти, с улюлюканьем требовали повсеместного искоренения «булгаковщины». Но стоило кому‑то из вождей подать свой мудрый и рассудительный голос, как попранная справедливость тотчас торжествовала.
На самом деле всё, конечно же, обстояло иначе. В ту пору Кремлю просто было не до писателей. До них пока руки не доходили. Время поэтов и драматургов ещё не пришло. Вожди никак не могли между собой разобраться.
Вот почему жаркие споры, ссоры и свары, царившие в литературных кругах, руководителей пролетарской державы вполне устраивали. А чтобы творческие интеллигенты в своих словесных перепалках не выходили за рамки дозволенного, за ними зорко наблюдал специальный надсмотрщик — отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). Он же являлся главным «науськивателем», натравливавшим одних писателей на других, а также мировым судьёй, время от времени разводившим дерущихся.
Булгаков в этих подковёрных «играх» участия не принимал, к мышиной возне цековского агитпропа относился с полнейшим равнодушием. Его в тот момент интересовали совсем другие вещи. К примеру, английский язык, уроки которого он стал брать.
Было ещё одно обстоятельство, доставлявшее Булгакову немало весьма неприятных переживаний. Дело в том, что до него стали доходить слухи о том, что в Европе начали печатать его произведения. Без ведома автора и без выплаты ему гонорара.
28 ноября 1927 года Михаил Афанасьевич обратился в БОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей) с письмом, которое просил «перевести на соответствующие… иностранные языки и напечатать в заграничных газетах в Риге, Ревеле, Берлине, Париже и Вене». В письме, в частности, говорилось:
«Мною получены срочные сведения, что за границей появился гр. Каганский и другие лица, фамилии коих мне ещё неизвестны, которые, ссылаясь на якобы имеющуюся у них мою доверенность, приступили к эксплуатации моего романа „Белая гвардия“ и пьесы „Дни Турбиных“.
Настоящим извещаю, что никакой от меня доверенности у гр. Каганского и у других лиц, оперирующих сомнительными устными ссылками, нет и быть не может.
Сообщаю, что ни Каганскому, ни другим лицам, утверждающим это устно, я экземпляров моих пьес „Дни Турбиных“ и „Зойкина квартира „не передавал. Если у них такие экземпляры имеются, то это сомнительные или приобретённые без ведома автора и без ведома же автора отправленные за границу экземпляры».
Напомним, что «гр. Каганский», о котором упоминается в письме, это тот самый Захар Леонтьевич Каганский, владелец издательства «Россия», подписавший с Булгаковым договор на публикацию романа «Белая гвардия» и тотчас покинувший СССР.
Через несколько дней Михаил Афанасьевич направил в ВОКС ещё одно письмо, в котором просил купить за его счёт и переслать ему изданные за рубежом книги:
«В Риге мой роман „Белая гвардия“ и повесть „Роковые яйца“, выпущенные в издательстве „Литература“, в Берлине пьеса „Дни Турбиных“, в Париже роман „Белая гвардия“, издательство „Конкорд“».
Однако очень скоро Булгаков понял, что все его попытки защитить свои авторские права тщетны, поскольку Советский Союз не присоединился к соответствующей международной конвенции. У писателя оставался последний способ восстановить справедливость — лично отыскать своих обидчиков и привлечь их к ответу.
И Булгаков подал в соответствующие инстанции заявление с просьбой отпустить его за границу В Европу В частности, в Берлин и в Париж.
Власти, разумеется, изумились. И потребовали разъяснений. С чёткими обоснованиями необходимости предполагаемой поездки. 21 февраля 1928 года Михаил Афанасьевич представил требуемую от него бумагу. В ней, в частности, говорилось:
«Цель поездки за границу
Еду, чтобы привлечь к ответственности Захара Леонтьевича Каганского, объявившего за границей, что он якобы приобрёл у меня права на „Дни Турбиных “, и на этом основании выпустившего пьесу на немецком языке, закрепившего за собой „права“ на Америку и т. д.
Прошу отпустить со мной жену, которая будет при мне переводчиком. Без неё мне будет крайне трудно выяснить все мои дела (не говорю по‑немецки).
В Париже намерен изучать город, обдумывать план постановки пьесы «Бег», принятой ныне в Московском Художественном театре (действие IV „Бега“ в Париже происходит).
