Поездка не должна занять ни в коем случае более 2‑х месяцев, после которых мне необходимо быть в Москве (постановка „Бега“).
Надеюсь, что мне не будет отказано в разрешении съездить по этим важным и добросовестно изложенным здесь делам».
Тон, в котором написано объяснение, снисходителен и слегка высокомерен. Булгаков как бы давал понять, что вынужден растолковывать азбучные истины, которые те, к кому он обращается, почему‑то не понимают.
В таком же снобистском духе этот документ и заканчивался:
«P.S. Отказ в разрешении на поездку поставит меня в тяжелейшие условия для дальнейшей драматургической работы».
Драматург, окружённый восторженной молвой и скандальной славой, видимо несколько переоценил свою значимость и недооценил силы большевиков‑ортодоксов. Потому и позволил себе, как говорится, чуть‑чуть закусить удила.
Однако Булгакову тотчас напомнили, кто в доме хозяин. 8 марта ему была направлена официальная бумага, которая и расставила всё по своим местам:
«РСФСР НКВД…
Справка № 8664
Гр[аждани]ну Булгакову МЛ.
Настоящим Административный отдел Моссовета объявляет, что в выдаче разрешения на право выезда за границу Вам отказано.
Гербовый сбор взыскан».
Обратим внимание на тон официальной «справки» — он сухой, деловой и немногословный. То есть именно такой, какой и требуется для того, чтобы мгновенно сбить спесь с любого, кто хотя бы на секунду возомнит себя слишком значимым и чересчур великим.
Горькую пилюлю пришлось проглотить…
Что и говорить, удар был неожиданный и сильный. Но не смертельный. Ведь во всём остальном известному драматургу жилось совсем неплохо. Средства к весьма безбедному существованию были. Из тесной комнатки во флигеле‑«голубятне» Булгаковы переехали в отдельную квартиру на Большой Пироговской улице. Потянулся к модному драматургу и прекрасный пол, о чём впоследствии поведала Л.Е. Белозёрская:
«По мере того, как росла популярность М[ихаила] Афанасьевича] как писателя, возрастало внимание к нему со стороны женщин…»
Ревнивые подозрения жены Михаил Афанасьевич пытался развеять дорогими подарками. Любовь Евгеньевна свидетельствует:
«Из дорогих вещей М[ихаил] А[фанасьевич] подарил мне хорошие жемчужные серьги».
А ещё Булгаков преподнёс супруге меховую шубу из хорька и золотой портсигар. Были и другие ценные подарки…
Всё бы ничего, если бы не головные боли, которые стали вдруг мучительно донимать драматурга. Он жаловался на них всюду и всем. Окружавшие, кто как мог, старались помочь — дельным советом или лекарством. Сохранилась записка, которой 1 апреля 1928 года жена писателя‑ленинградца Евгения Замятина сопроводила пакет, отправленный гостившему в городе на Неве Булгакову:
«Посылаю Вам порошки, Михаил Афанасьевич. Должны излечиться моментально от своей головной боли».
Лекарство, видимо, помогло. Но не надолго. Вернувшись домой, Булгаков тут же написал Замятину:
«Москва встретила меня кисло, и прежде всего я захворал».
В это время в Москве (с 6 по 11 апреля) проходил Объединённый пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Страну оповестили о предстоявшем событии огромной чрезвычайности — сенсационном «Шахтинском деле». Газеты писали:
«Раскрыта контрреволюционная вредительская организация в Донбассе… Обнаруженный заговор вскрывает притупление коммунистической бдительности и революционного чутья наших работников в отношении классовых врагов… Будем беспощадно карать злостных саботажников и вредителей!»
С инженерно‑технической прослойкой тогдашнего советского общества Булгаков в ту пору почти не общался, поэтому «шахтинская» история его не заинтересовала. Всё его внимание было обращено тогда на состояние собственного здоровья. Чтобы немного подлечиться и хотя бы на время покинуть «линию огня», находившуюся под постоянным обстрелом недремлющих антибулгаковских «снайперов», он решил отправиться на юг.
Люди, располагающие свободным временем и достаточными средствами, в разного рода оздоровительные вояжи отправляются, как правило, регулярно. Обеспеченные граждане могут позволить себе позагорать на пляже и поплескаться в солёных морских волнах. Эти желания вполне естественны, в них нет ничего из ряда вон выходящего.
И в намерениях Булгакова съездить отдохнуть тоже не было бы ничего необычного, если бы не конечный пункт намеченного им маршрута. Он‑то и заставляет насторожиться. Слишком однозначные ассоциации возникают при упоминании этого города. Они‑то и дают основания предположить, что кроме обычных «лечебных» планов, кроме желания просто отдохнуть, у Булгакова были и другие намерения.
Снова Батум
В двадцатых числах апреля 1928 года с Курского вокзала столицы отошёл поезд, следовавший на Кавказ. В одном из спальных вагонов отдельное купе занимали супруги Булгаковы.
22 апреля, выйдя во время стояки на станции Гудермес, Михаил Афанасьевич бросил в почтовый ящик открытку — в Ленинград, Замятину. В ней была фраза:
«Совершенно больной еду в Тифлис».
Ту же поездку впоследствии описала в своих «Воспоминаниях» и Любовь Евгеньевна:
«1928 год. Апрель… И вдруг Михаилу Афанасьевичу загорелось ехать на юг, сначала в Тифлис, а потом через Батум в Зелёный Мыс. Мы выехали 21 апреля днём в международном вагоне, где, по словам Маки, он особенно хорошо отдыхает».
Любовь Евгеньевна назвала точную дату отъезда. Запомнилось ей, и что поезд отправился «днём». Не забыла она указать, что вагон был «международный». А вот о самочувствии мужа не упомянула ни единым словечком.
Почему?
Скорее всего, потому, что упоминать было не о чем: Михаил Афанасьевич чувствовал себя абсолютно нормально.
Кстати, и всю минувшую зиму Булгаков на здоровье не жаловался — ходил на лыжах, катался на коньках, много и увлечённо играл в карты. И настроение у него было отличное.
А в открытке, отправленной из Гудермеса, говорится, что едет он не просто больной, а «совершенно больной».
Для чего понадобилась эта явная дезинформация?
Не для того ли, чтобы лишний раз напомнить широкой общественности о том, как отразился на прославленном драматурге незаслуженный отказ ему в зарубежной визе? Не для того ли, чтобы заранее предупредить о том, что все дальнейшие шаги, которые будут им предприняты, станут совершаться в «совершенно больном» состоянии?
Иными словами, обиженный Булгаков как бы предупреждал советскую власть, что на юг ему «загорелось ехать» совсем не случайно.
Между тем поезд, на котором драматург покинул Москву, шёл по тому же самому маршруту (через Тифлис в Батум), по которому в 1921 году Михаил Афанасьевич бежал из Владикавказа. Тогда, как мы помним, Булгаков намеревался перебраться в Турцию. Не планировал ли он и в этот раз покинуть страну?
