«… замечается брожение в литературных кругах по поводу «травли» пьесы Булгакова „Бег“, иронизируют, что пьесу „топят“ драматурги‑конкуренты, а дают о ней отзывы рабочие, которые ничего в театре не понимают и судить о художественных достоинствах пьесы не могут».
Другой доносчик, явно следивший за каждым шагом и за каждым словом писателя, сообщал 31 октября о высказываниях своего «подопечного» относительно руководителей ОГПУ и заправил Федерации советских писателей:
«О „Никитинских субботниках“ Булгаков высказывал уверенность, что они — агентура ГПУ.
Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках „судьбы русских литераторов“, что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причём ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли».
15 ноября газета «Рабочая Москва» вышла с призывом: «Ударим по булгаковщине!». Вслед за этой хлёсткой фразой следовали два подзаголовка: «Бесхребетная политика Главискусства» и «Разоружим классового врага в театре, кино и литературе». Именно так газета подавала отчёт о совещании в Московском Комитете партии, на котором столкнулись две точки зрения. Одна принадлежала заместителю заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Платону Керженцеву, другая — его оппоненту Алексею Свидерскому:
«Собравшиеся 13 ноября в Красном зале МК партийцы, работающие в области искусства, обсуждали ближайшие задачи партии в вопросах искусства и литературы.
— Возьмите литературу, — сказал тов. Керженцев в своём вступительном слове, — поскребите значительную часть произведений т[ак] называемых] попутчиков, и под красной обложкой вы увидите лицо злобствующего мещанина. Сельвин‑ский в „Пушторге „пытается сеять рознь между компартией и интеллигенцией…»
Затем Керженцев ударил и по Булгакову, пытающемуся «протолкнуть на советскую сцену» белогвардейскую пьесу «Бег». «Рабочая Москва» с откровенной усмешкой сообщила читателям о том, какие «жалкие попытки» предпринял руководитель Главискусства в своё оправдание:
«Тщетно пытался тов. Свидерский сложить с себя вину за постановку „Бега“. Тщетно апеллировал он к решениям высших инстанций — они, мол, разрешили. Собрание осталось при своём мнении, которое ещё больше укрепилось, когда тов. Свидерский, припёртый к стенке, заявил:
— Я лично стою за постановку „Бега“, пусть в этой пьесе есть много нам чуждого — тем лучше, можно будет дискуссировать».
«Припёртыми к стенке» на том совещании оказались не только Свидерский, Сельвинский и Булгаков. Керженцев впрямую заявил, что репертуар театров переполняет «чуждая нам идеология», что в кино царит «духэсеровщины и детектива», что в изобразительном искусстве «нет ничего, что можно назвать массовым, сюжеты чужды политике, мещанские, мелкобуржуазные», что в литературе проявляется «буржуазное и мелкобуржуазное влияние». Одним словом, куда ни глянь, всюду — «враждебная идеология»!
Таким образом, «чуждыми» и «враждебными» объявлялись все, чьё творчество претило вкусам руководящих работников О тдела А гитации и П ропаганды Ц ентрального К омитета партии. Запомним эти сочетания букв: ОАП ЦК. Они нам ещё встретятся.
В тот же день в «Комсомольской правде» Фёдор Раскольников снова потребовал: Шире развернуть кампанию против «Бега»]
В «Мастере и Маргарите» есть эпизод, из которого можно представить, что должен был чувствовать Михаил Булгаков, когда газеты публиковали одну ругательную статью за другой. Главный герой романа, мастер, вспоминая о разразившейся над ним буре убийственной критики, сказал, что она…
«… как бы вынула у меня часть души… Именно, нашла на меня тоска, и появились какие‑то предчувствия. Статьи… не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось моё отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что‑то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон… А затем, представьте, наступила третья стадия…»
О «третьей стадии» — чуть позднее. А сейчас — о том совершенно невероятном событии, которое произошло в самый разгар антибулгаковского вакханалии.
В это трудно было поверить.
Это казалось результатом какого‑то сказочного колдовства.
Но это случилось.
Тот самый Главрепертком, что так нещадно преследовал Булгакова, вдруг дал разрешение на его новое творение.
Неожиданный реванш
К написанию пьесы, предназначавшейся для Камерного театра, которым руководил выдающийся режиссёр А.Я. Таиров, Михаил Булгаков приступил ещё в начале 1926 года. Во всяком случае, 30 января он заключил договор, в соответствии с которым должен был инсценировать свой юмористический рассказ «Багровый остров» (или же повесть «Роковые яйца»).
Весной 1927 года пьеса была написана, и театр готовился приступить к репетициям. Ждали лишь разрешения от Главреперткома. Однако ожидание затянулось…
Прошло около полутора лет, и вдруг 26 сентября 1928 года «Известия» напечатали небольшое сообщение:
«Главреперткомом разрешена к постановке в Камерном театре новая пьеса М.Булгакова „Багровый остров“».
Уже на следующий день в письме в Ленинград (Замятину) Михаил Афанасьевич так прокомментировал нежданную новость:
«Что касается этого разрешения, то не знаю, чего сказать. Написал „Бег“. Представлен.
А разрешён „Багровый остров “.
Мистика.
Кто? Что? Почему? Зачем?
Густейший туман окутывает мозги».
Но, чем бы ни руководствовались грозные реперткомовцы, разрешение они всё‑таки дали. И через два месяца с небольшим (И декабря 1928 года) состоялась премьера спектакля.
Булгаковский «Багровый остров» вполне можно назвать автобиографией наоборот, так как драматург применил в ней метод «от противного». Он как бы предлагал посмотреть, что бы произошло, если бы он (насмешник‑фельетонист Булгаков) предложил советскому театру не «Белую гвардию», а «до мозга костей идеологическую» пьесу, рассказывавшую о революционной борьбе красных туземцев с белыми арапами в далёкой экзотической стране под названием Багровый остров…
Подобное «неожиданное» содержание требовало для своего воплощения и не менее неожиданной формы. И драматург нашёл её, создав искромётную пародию на псевдореволюционные поделки, которые наводняли в ту пору сцены театров страны Советов. Булгаковская пьеса высмеивала ходульные режиссёрские приёмы, от души потешалась над набившими оскомину актёрскими штампами, имевшими хождение в тогдашней театральной среде.
