Вспомним содержание пьесы.
Булгаков предлагал заглянуть в один из советских театров, где проходит сдача спектакля высокому начальственному лицу — Савве Лукичу. Весь театральный коллектив во главе со своим директором Геннадием Панфиловичем, что называется, ложится костьми, чтобы заполучить желанное «разрешеньице», сулящее солидные кассовые сборы…
Но начальственному лицу не до театральных забот — оно собирается в отпуск и потому прибывает в театр лишь к финалу разыгрываемого ради него действа. Когда же представление заканчивается, грозный Савва Лукич объявляет пьесу контрреволюционной.
Автор пьесы в панике, директор театра в недоумении. И Ради желанного «разрешеньица» (из начальственных уст) Геннадий Панфилович готов идти на любые купюры и исправления. И добивается‑таки своего!
Однако битва за благосклонность начальства — это лишь канва представления. Стержнем его является пьеса, которую (под псевдонимом Жюль Верн) написал некий Василий Артурович Дымогацкий. В ней в наишаржированном виде изображены события, в которых без труда узнаются революция и гражданская война, ещё совсем недавно потрясавшие Россию.
Даже то, как рекламировался спектакль на театральных афишах, вызывало оторопь у многочисленных ортодоксов:
«„БАГРОВЫЙ ОСТРОВ“. Генеральная репетиция пьесы гражданина Жюль Верна в театре Геннадия Панфиловича с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами».
Иными словами, это был весёлый фарс, остроумно пародировавший Октябрьскую революцию, гражданскую войну и последовавшую вслед за ними советскую эпоху. В белом арапе Сизи‑Бузи 2‑ом легко узнавался царь Николай Второй, в проходимце Кири‑Куки — Керенский, а в двух «положительных туземцах» Кай‑Куме и Фарра‑Тете — вожди Октября Ленин и Троцкий. Зрители смеялись от души, увидев на сцене новейшую историю страны, преподнесённую им в неожиданном юмористическом ракурсе. С хохотом наблюдали они и за публичной поркой, устраиваемой «саввам лукичам» и им подобным.
Слегка перефразировав самого Булгакова, можно сказать, что вместе с Камерным театром он…
«… в лоск укладывал московскую публику».
Стоит ли удивляться тому, что официальная критика встретила «Багровый остров» в штыки. Спектакль тотчас же назвали «издевательством над святыми чувствами простых советских тружеников». В посыпавшихся в О ГПУ доносах творчеству Михаила Булгакова давались ещё более жёсткие оценки:
«Советские люди смотрят на него как на враждебную соввласти единицу, использующую максимум легальных возможностей для борьбы с советской идеологией. Критически и враждебно относящиеся к соввластям буквально „молятся „на Булгакова, как на человека, который, будучи явно антисоветским литератором, умудряется тонко и ловко пропагандировать свои идеи».
Через два года в своём письме правительству СССР Булгаков напомнит о той критической атаке, которой подвергся «Багровый остров»:
«Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она „бездарна, беззуба, убога „и что она представляет „пасквиль на революцию“.
Единодушие было полным, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно.
В № 22 “ Реперт[уарного] Бюл[летеня] „(1928 г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что „Багровый остров“ — „интересная и остроумная пародия“, в которой „встаёт зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски‑нелепые драматургические штампы, стирающего личность актёра и писателя“, что в „Багровом острове „идёт речь о „зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов… “ Сказано было, что „если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного буржуазией драматурга оправдано“…
Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встаёт зловещая тень и эта тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных „услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит её…
Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий сторонник этой свободы и полагаю, что если кто‑нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода».
Но эти слова Булгаков выскажет через два года. А в 1928‑ом…
Л.Е. Белозёрская писала:
«Вспоминаю, как постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами, и как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны М.А. и попутно истощалась и нервная система писателя: он становился раздражительней, подозрительней, стал плохо спать, начал дёргать плечом и головой (нервный тик)».
Тем временем кампания по травле писателя достигла апогея. Для того чтобы поставить на Булгакове и на его творчестве окончательный крест, оставалось лишь подыскать подходящий повод.
Приостановка «Бега»
То, что в Камерном театре весело играли «Багровый остров», можно считать маленькой, но всё же победой Михаила Булгакова. Ведь на трёх московских сценах с успехом шли его пьесы: драма, комедия и фарс.
Этот непродолжительный период в жизни драматурга можно назвать порой благополучия. Семья Булгаковых давно уже ни в чём не нуждалась, и Любовь Евгеньевна с лёгким сердцем могла позволить себе заняться чем‑нибудь необязательным, но престижным. Сначала она стала пропадать в манеже, где брала уроки верховой езды. Затем ей захотелось ещё чего‑то «несбыточно‑сказочного», и появились другое экстравагантное увлечение, о котором она поведала в своих «Воспоминаниях»:
«Пока длится благополучие, меня не покидает одна мечта. Ни драгоценности, ни туалеты меня не волнуют. Мне хочется иметь маленький автомобиль…
Я… поступила на 1‑е государственные курсы шофёров при Краснопресненском райсовете, не переставая ходить в манеж на верховую езду…
На шофёрских курсах… я была единственная женщина. (Тогда автомобиль представлялся чем‑то несбыточно сказочным.)».
Однако идиллическое состояние безоблачного счастья то и дело омрачалось громовыми раскатами, исходившими с той стороны «фронта», где окопались булгаковские недруги, жаждавшие полного искоренения «булгаковщины».
Вот фрагмент статьи И. Бачелиса в «Комсомольской правде»:
«Булгаков назвал „Бег“ пьесой „в восьми снах“. Он хочет, чтобы мы восприняли её, как сон; он хочет убедить нас в том, что следы истории уже заметены снегом; он хочет примирить нас с белогвардейщиной.
И, усыпляя этими снами, он потихоньку протаскивает идею чистоты белогвардейского знамени, он пытается заставить нас признать благородство белой идеи и поклониться в ноги этим милым, хорошим, честным, доблестным и измученным людям в генеральских погонах.
