И хуже всего то, что нашлись такие советские люди, которые поклонились в ножки тараканьим „янычарам“! Они пытались и пытаются протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, на советскую сцену, показать эту написанную посредственным богомазом икону белогвардейских великомучеников советскому зрителю.
Этим попыткам должен быть дан самый категорический отпор».
В декабре 1928 года один из тогдашних заправил Российской Ассоциации пролетарских писателей (РАППа), Александр Фадеев, заявил в журнале «На литературном посту»:
«… Булгаковых рождают социальные тенденции, заложенные в нашем обществе. Замазывать и замалчивать правую опасность в литературе нельзя. С ней надо бороться».
И эта борьбы была в разгаре. Борьба бескомпромиссная, жестокая. Не на жизнь, а на смерть.
Наступил год 1929‑ый. Советским людям он принёс новые нелёгкие испытания. К весне на биржах труда было зарегистрировано 9,8 миллионов безработных. Занять такую армию неработавших людей могли лишь крупномасштабные стройки. И большевики начали строить гигантские заводы, прокладывать грандиозные каналы.
Через год Борис Пильняк напишет роман «Волга впадает в Каспийское море». В нём будут такие слова:
«В тысяча девятьсот двадцать девятом году в России мало смеялись, строительству я».
Самой главной стройкой той поры был Днепрогэс, на него советское правительство делало особую ставку. Но Горький, ненадолго заглянувший из Италии на родину, сказал поэту Самуилу Маршаку:
«Наше правительство? Лодыри! В подкидного дурака играют!.. Днепрострой — сумасшедшая затея!»
В литературном мире страны Советов тоже было неспокойно, со всех трибун неслись воинственные возгласы — это громили «пильняковщину», «замятинщину», «булгаковщину», «сельвинщину».
Отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) подготовил специальную справку, названную «Пьеса «Бег» Булгакова». Этот документ завершался весьма категоричной рекомендацией:
«Постановка „Бега “ в театре, где идут „Дни Турбиных“ (и одновременно с однотипным „Багровым островом“), означает укрепление в Художественном театре той группы, которая борется против революционного репертуара… Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя…
Необходимо воспретить пьесу „Бег“ к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)»
Агитпроповскую справку подписал П.М. Керженцев. Её направили в политбюро, членам которого и предстояло решить судьбу булгаковской пьесы. «Бег» рассматривали на нескольких заседаниях. Вот выдержки из протоколов:
«Протокол № 59 от 10 января 1929 года.
Строго секретно
Слушали:
3. О пьесе М. Булгакова „Бег“.
Постановили:
3. Отложить».
Члены политбюро стали раздумывать…
И вдруг 11 января убивают бывшего белого генерала Я. А. Слащёва, которые многие считали прототипом булгаковского Хлудова.
Дело с «Бегом» приобретало новый, довольно неожиданный оттенок. Поэтому, когда через шесть дней политбюро собралось на очередное заседание, вожди приняли решение:
«Протокол № 60 от 17 января 1929 года.
Строго секретно
Опросом от 14.1.29.
Слушали:
21. О пьесе М. Булгакова „Бег“.
Постановили:
21. Передать на окончательное решение т.т. Ворошилова, Кагановича и Смирнова А.П.».
В течение трёх дней члены образованной «тройки» пытались «решить» порученный им «вопрос». Но так и не смогли прийти к единому мнению. И тогда Ворошилов попросил у коллег по политбюро дать «тройке» ещё кого‑нибудь на подмогу:
«Протокол № 60 от 17 января 1929 года.
Строго секретно
Опросом от 17.1.29.
Слушали:
41. О пьесе М. Булгакова „Бег“.
Постановили:
41. Ввести в состав комиссии по просмотру пьесы т. Томского».
Теперь судьбу восьми булгаковских «снов» решала уже не какая‑то «тройка», а солидная «комиссия», составленная из трёх членов политбюро (Ворошилова, Кагановича, Томского) и секретаря Центрального Комитета партии (Смирнова).
Тем временем 25 января во МХАТе состоялась очередная репетиция «Бега». Ей суждено было стать последней, потому что высокая партийная «комиссия» пришла, наконец, к окончательному решению. О нём Клим Ворошилов доложил:
«По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с её содержанием и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре».
Членов политбюро персонально опросили. Кто‑то из них (скорее всего, Сталин) предложил слово «политически» в окончательную формулировку не вставлять. И вскоре решение партийного ареопага было занесено на бумагу:
«Протокол № 62 от 31 января 1929 года.
Строго секретно
Опросом от 26.1.
Слушали:
23. О пьесе Булгакова „Бег“.
Постановили:
23. Принять предложение комиссии ПБ о нецелесообразности постановки пьесы в театре».
«Бег» не запрещался, нет. Но его постановка в театрах страны признавалась «нецелесообразной».
Не трудно себе представить, как встретил сообщение о судьбе своей пьесы Михаил Булгаков. Белозёрская вспоминала:
«… ужасен был удар, когда её запретили. Как будто в доме объявился покойник».
Но кого интересовало тогда самочувствие поверженного драматурга? Те, от кого зависела его творческая судьба, больше заботились о том, как бы поскорее добить дерзкого пересмешника. Для этого не хватало самой малости последнего веского слова высшей власти. И оно ждать себя не заставило.
Завершающий удар
Осенью 1928 года Булгаков узнал, что все издательства, печатавшие его произведения за рубежом, так или иначе связаны с Каганским. И весь гонорар, причитающийся за опубликованные произведения и за поставленные в европейских театрах пьесы, получает тоже он — Захар Леонтьевич Каганский, называвший себя полномочным представителем Булгакова за рубежом.
Для Михаила Афанасьевича это была очередная неприятность.
А в стране в это время развернулась другая трескучая кампания — антимейерхольдовская.
Всё началось с того, что Всеволод Мейерхольд неожиданно для всех выехал за рубеж. Якобы на отдых. Незадолго до этого с той же целью отправился за границу актёр и режиссёр Михаил Чехов. Да там и остался. Поэтому мало кого удивил поползший по Москве слух, что и Мейерхольд возвращаться на родину не собирается.
