Сталин критиковал Булгакова. Но делал это очень мягко, можно даже сказать, весьма щадяще. Вождь как бы подавал пример всем остальным критикам, разъясняя им, казалось бы, простые вещи:
«Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает… Конечно, очень легко „критиковать“ и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое лёгкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую литературу в порядке соревнования… А соревнование — дело большое и серьёзное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы».
Через три недели (28 февраля) Сталин написал ещё одно письмо — «Ответ писателям‑коммунистам из РАППа». В нём, вновь взяв под защиту Билль‑Белоцерковского, вождь пообещал:
«Я и впредь буду отвечать (если будет время) любому товарищу, имеющему прямое или косвенное отношение к нашей революционной литературе. Это нужно. Это полезно. Это, наконец, мой долг…
С коммунистическим приветом И. Сталин».
Стоит ли удивляться, что уже на следующий день, 29 февраля, газета «Комсомольская правда» опубликовала стихотворение Маяковского «Лицо классового врага», в котором были и такие строчки:
«На ложу,
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым,
он
даёт
социальный заказ
на „Дни Турбиных“ —
Булгаковым».
Поэт революции весьма оперативно подключился к травле пришедшегося не ко двору драматурга.
И всё‑таки ситуация складывалась весьма необычная. С одной стороны, на тех, кто приносился в жертву беспощадной критике, тотчас всей своей мощью наваливался партийно‑пропагандистский аппарат. А с другой стороны, у самих руководящих чиновников возникали колебания и сомнения в отношении отдельно взятых критикуемых. Даже сам генеральный секретарь ЦК допускал совершенно непонятный либерализм, давая возможность такому «чуждому пролетарскому строю» писателю как Булгаков «исправить» допущенные ошибки.
Иными словами, на самом «верху», в самом дьявольском месте страны Советов (в Кремле) происходили вещи, в строгие рамки здравого смысла не укладывавшиеся и больше смахивавшие на проделки забавляющегося от нечего делать… дьявола.
Булгаков, обожавший забавные несуразности и остроумные розыгрыши, не мог остаться безучастным к подобному парадоксальному повороту событий. С полным основанием он мог повторить фразу, появившуюся в его дневнике в декабре 1924 года (совсем, правда, по другому поводу):
«Или у меня нет чутья, и тогда я кончусь на своём покатом полу, или это интродукция к совершенно невероятной опере».
Булгаков не стал дожидаться окончания затянувшейся «интродукции», он сел за письменный стол. Сел, чтобы выплеснуть накопившиеся эмоции на бумагу, дав своё, булгаковское, толкование всему тому, что происходило вокруг него самого и написанных им произведений.
Глава третья
Крушение надежд
Поголовная ломка
Год 1929‑ый, который его современники называли годом грандиозного строительства, вошёл в историю страны Советов и как год великого перелома. Он сопровождался трагическим процессом всеобщей и поголовной «ломки» и «перемалывания», когда корёжились судьбы людей и народов, рушились семьи, разбивались мечты. Зато торжествовала стальная воля непогрешимой партии и её несгибаемых вождей.
Для истории советского театра 1929 год тоже по‑своему знаменателен — ряды драматургов пополнилась именами Маяковского и Сельвинского. В Государственном театре имени Мейерхольда (ГосТИMe) появились спектакли по пьесе Владимира Маяковского «Клоп» и Ильи Сельвинского — «Командарм‑2». Обе постановки осуществил сам Всеволод Эмильевич, преспокойно вернувшийся на родину после своего туманно‑загадочного вояжа за рубеж.
Очевидцы утверждали, что когда 26 декабря 1928 года Маяковский прочёл ближайшим друзьям только что законченного «Клопа», Мейерхольд картинно упал перед ним на колени и закричал:
«— Гений! Мольер! Какая драматургия!»
Через полтора месяца (13 февраля 1929 года) в ГосТИМе состоялась премьера этой феерической комедии.
На одном из первых представлений «Клопа» побывал и Булгаков. В начале шестой картины — там, где действие переносится на 50 лет вперёд (в год 1979‑ый), зрители, сидевшие рядом с Михаилом Афанасьевичем, наверняка разом обернулись на него. Ещё бы, профессор из далёкого коммунистического будущего раскрывал «Словарь умерших слов» и перечислял понятия, давным‑давно вышедшие из употребления:
«Буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…»
Услышав свою фамилию, Михаил Афанасьевич не мог не поёжиться, не вздрогнуть. Ведь его как бы хоронили заживо.
Не менее интересно было бы узнать, заметил ли Булгаков сходство между главным героем «Клопа» Присыпкиным и Шариковым из «Собачьего сердца»?
К сожалению, документальных свидетельств на этот счёт встречать не приходилось. Зато широко известно о тесной дружбе Маяковского с высокопоставленным огепеушником Аграновым. Дошли до наших дней и сведения о том, с каким интересом члены политбюро читали изъятые у Булгакова дневники. А что мешало Агранову познакомить своего друга Маяковского с конфискованной «собачьей» повестью?
Если подобное «ознакомление» имело место, то тогда Присыпкина вполне можно рассматривать как Шарикова, который каким‑то образом избежал возвращения в собачий облик и остался человеком.
Такое вот напрашивается предположение…
Итак, «Клопа» Булгаков просмотрел. И у него сразу возникло желание написать свою комедию, герои которой тоже отправлялись бы в будущее.
26 февраля 1929 года в Московском Художественном театре состоялась премьера спектакля по пьесе Всеволода Иванова «Блокада». Это и был тот самый «первый новый спектакль», после которого «Дни Турбиных» подлежали снятию с репертуара. И «Турбиных» сняли.
Чтобы хоть как‑то подсластить эту горькую для коллектива МХАТа пилюлю, театру было сообщено (видимо, с ведома самого Сталина), что согласиться на запрет своего любимого спектакля вождь был…
«… вынужден под натиском сверхактивных ультракоммунистов и комсомольцев».
Дескать, натиск оказался настолько мощным, что бедному генсеку просто ничего не оставалось, как согласиться на запрет.
Явно находясь под впечатлением этого сталинского признания, Булгаков вложит в уста Понтия Пилата горестные восклицания:
