Какие «свои дела» не получились у Булгакова? Не добился желаемой демобилизации или так и не вылечился в московской клинике?
Зато доподлинно известно, что из Москвы Михаил Афанасьевич направился в Саратов — навестить тестя и тёщу По пути окунулся в самую гущу набиравшего силу российского бунта, о чём не преминул упомянуть в том же письме от 31 декабря 1917 года:
«Придёт ли старое время?
Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его… не видеть, не слышать!..
Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стёкла в подъездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… Тупые и зверские лица… Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льётся и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Всё воочию видел и понял окончательно, что произошло».
В письме есть строчки, позволяющие представить, в каком ужасном состоянии находился тогда сам Михаил Булгаков:
«… вновь тяну лямку в Вязьме, вновь работаю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных мне людей. Моё окружение настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве…»
Вот до чего уже дошло — он ненавидел всех и стремился к уединению. Очень похожая ситуация описана и в рассказе «Морфий»:
«Целыми вечерами я один, один. Зажигаю лампу и сижу. Днём‑то я ещё вижу людей. Но работаю механически…
… я один».
Но отсутствие общества Булгакова не тяготило. Он даже находил в этом положительные стороны:
«У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, — способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество — это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…
Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет».
Вся его жизнь теперь была разделена надвое: на те ужасные часы, когда по каким‑то причинам инъекции отсутствовали, и на сладостные мгновения блаженства, эйфории. Обратим внимание на это слово — блаженство. И запомним его. Оно ещё встретится на пути нашего героя.
В дневнике доктора Полякова (а по сути дела в записях самого Булгакова) под датой 17 января 1918 года идут такие слова:
«Я погиб, надежды нет.
Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество».
О своей отрешённости, отстранённости от окружающих Михаил Афанасьевич сообщал (не раскрывая истинных, болезненных причин своего состояния) и сестре Надежде. Дочитаем фрагмент письма от 31 декабря 1917 года до конца:
«… я живу в полном одиночестве. Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является работа и чтение по вечерам. Я с умилением читаю старых авторов… и упиваюсь картинками старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего не родился сто лет назад!».
Буквально теми же словами Булгаков начнёт и написанный чуть позднее рассказ «Необыкновенные приключения доктора»:
«За что ты гонишь меня, судьба? Почему я не родился сто лет тому назад? Или ещё лучше: через сто лет. А ещё лучше, если б я совсем не родился…».
В обоих отрывках (из письма и из рассказа) перед нами предстаёт человек, оказавшийся на грани полнейшего отчаяния. Энергично прогрессировавший морфинизм делал своё чёрное дело, и Булгаков периодически впадал в тяжелейшую душевную депрессию («Морфий»):
«… избегаю оперировать в те дни, когда у меня начинается неудержимая рвота с икотой…
Здешнему персоналу я сообщил, что я болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжёлая неврастения».
Эти термины («ревматизм ног» и «неврастения»), придуманные для прикрытия истинного заболевания, нам тоже ещё встретятся. Запомним и их.
Однажды, когда жена отказалась идти в аптеку за очередной порцией наркотика, он запустил в неё горящим примусом.
Татьяна Николаевна вспоминала:
«В Вязьме нам дали комнату. Как только проснусь — „иди, ищи аптеку“. Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — „иди в другую аптеку, ищи“. И вот я в Вязьме там искала, где‑то на краю города ещё аптека какая‑то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждёт. Он тогда такой страшный был… И одно меня просил: „Ты только не отдавай меня в больницу“.
Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала… Хотела всё бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он, — как же я его оставлю? Кому он нужен?
Да, это ужасная полоса была… Отчего мы и сбежали из земства… Он такой ужасный, такой, знаете, какой‑то жалкий был».
В феврале 1918‑го Булгакова наконец‑то освободили от воинской службы. Он получил документ, в котором говорилось, что причиной демобилизации стало «истощение нервной системы» («Морфий»):
«Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью…
На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бёдрах.
Была… галлюцинация…
… лежу после припадка рвоты, слабый…»
В марте Михаил и Татьяна Булгаковы вернулись в Киев и поселились в родительском доме на Андреевском спуске. Демобилизованный военный доктор стал частным врачом‑венерологом, практикующим у себя на дому. Жена по‑прежнему активно помогала ему, выполняя обязанности медицинской сестры.
Литературовед Мариэтта Омаровна Чудакова несколько десятилетий тому назад создала уникальную книгу — «Жизнеописание Михаила Булгакова». Этот труд для всех булгаковедов является своеобразным «Евангелием», мы тоже будем постоянно обращаться к нему В «Жизнеописании…» приведено много воспоминаний Татьяны Николаевны Булгаковой. Её рассказы, касающиеся киевского периода, очень печальны:
«Когда мы приехали, он пластом лежал… И всё просил, умолял:
— Ты меня в больницу не отдавай!
— Какой же больницы он боялся?
— Психиатрической, наверно… Стал пить опий прямо из пузырька. Валерьянку пил. Когда нет морфия — глаза какие‑то белые, жалкий такой».
Больной всё чаще терял самообладание. В один из таких моментов (ему в очередной раз показалось, что жена не торопится идти в аптеку) он навёл на неё браунинг. К счастью, вбежали братья и отобрали оружие.
С маниакальной настойчивостью Булгаков требовал всё новых и новых инъекций. К тому же в Киеве в тот момент наркотические препараты продавали совершенно свободно — в любой аптеке и без рецепта.
