Веемой произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы, моё имя было ошельмовано не только в периодической печати, но в таких изданиях, как Б[ольшая] Советская] Энциклопедия и Литературная] Энциклопедия.
Бессильный защищаться, я подавал прошение о разрешении хотя бы на короткий срок отправиться за границу. Я получил отказ…
… силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься и ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЮ МОЕЙ Л.Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется.
Москва
… июля 1929 года М. Булгаков».
Михаил Афанасьевич сообщал руководителям страны и тем, кто стоял во главе её литературы, о своём нездоровье. Отныне «болезненная» тема станет одной из основных в его многолетней переписке с властными структурами.
Впрочем, на смиренную просьбу больного, «доведённого до нервного расстройства», булгаковское послание совсем не похоже. Оно, скорее, напоминает требование. Требование человека, не сомневающегося в своей правоте. Оно звучит как дерзкий ультиматум. Как пощёчина уверенному в своей силе и безнаказанности большевистскому режиму.
Разумеется, ни в какую заграницу Булгакова и в этот раз не пустили.
30 июля было написано и вручено адресату новое письмо:
«Начальнику Главискусства А.И. Свидерскому
Заявление
…я просил о разрешении моей жене одной отправиться за границу — получил отказ.
Я просил о возвращении взятых у меня при обыске моих дневников — получил отказ…
И вот я со всею убедительностью прошу Вас направить Правительству СССР моё заявление:
Я прошу Правительство СССР обратить внимание на моё невыносимое положение и разрешить мне выехать вместе с моей женой Любовью Евгеньевной Булгаковой за границу на тот срок, который будет найден нужным».
А на следующий день, 1 августа, в «Правде» был опубликован отрывок из пьесы А.Безыменского «Выстрел». Булгакову не могли броситься в глаза следующие строки:
«ДЕМИДОВ.
Братья! Будьте с ним знакомы.
Истязал он денщиков,
Бил рабочих в спину ломом
И устраивал погромы,
Воплощая мир врагов.
Забывать его не смейте!
В поле,
в доме
иль в бою,
Если встретите — убейте!
И по полю прах развейте!
Правду вырвавши свою…
СОРОКИН.
Руками задушу своими!
Скажи:
Кто был тот сукин сын?
ВСЕ.
Скажи нам имя!
Имя!
И‑м‑я!
ДЕМИДОВ.
Полковник…
Алексей…
Турбин».
Каково было читать всё это Булгакову? И он с ещё большим нетерпением принялся ждать ответа от Свидерского.
Свидерский переправил булгаковскую просьбу в ЦК партии (на имя секретаря ЦК А.П. Смирнова), сопроводив её такими соображениями:
«Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обречённого. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым».
Смирнов, в свою очередь, переадресовал все бумаги члену политбюро Молотову, добавив к ним собственные комментарии:
«Посылая Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского — прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро.
Со своей стороны, считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.
Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что её надо отклонить. Выпускать его за границу с таким настроением — значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав указание… о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.
Нельзя пройти мимо неправильных действий О ГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».
Молотов принялся раздумывать.
Видя, что за рубеж его ни за что не отпустят, Булгаков обратился к властям с новой просьбой — отпустить за границу Л.Белозёрскую (для урегулирования там его авторских прав). И вновь потянулись дни томительного ожидания.
10 августа Булгаков написал письмо брату Николаю во Францию. Послано оно было с кем‑то из знакомых, уезжавших за границу, то есть с «нарочным», как называл этот способ пересылки сам Михаил Афанасьевич. Письмо было сугубо конфиденциальным, сведения, содержавшиеся в нём, не подлежали разглашению. К тому времени кое‑какие авторские права удалось отстоять. И Булгаков просил брата‑парижанина взять у своего доверенного лица (В.Л. Бинштока) причитавшиеся ему 1100 франков. Деньги по тем временам немалые.
28 августа в Париж полетело новое послание. На этот раз конверт был брошен в ближайший почтовый ящик — с явным расчётом, что письмо будет вскрыто, прочитано, а его содержание доведено до сведения руководства страны. На этот раз ни о каких франках речи уже не шло, тон послания был совсем иной:
«Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение моё неблагополучное.
Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристической ни одной строки моей не печатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок.
В сердце моём нет надежды. Был один зловещий признак — Любовь Евгеньевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался. (Это было несколько месяцев тому назад!)
Вокруг меня уже ползает змейкой тёмный слух, что я обречён во всех смыслах.
В случае, если моё заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить…
Мне придётся сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут.
