И на волка навалились дружно…»
Поскольку этот «волк» на своё июльское обращение к «верхам» никакого ответа так и не получил, он решил вновь напомнить о себе. Всерьёз озабоченный теми ужасными последствиями, которые могли учинить ему власти, узнав о парижском издании. И 3 сентября 1929 года на свет появляется очередное послание, в котором излагается всё та же настоятельная просьба.
На этот раз письмо было адресовано вождю рангом пониже, однако занимавшему достаточно высокий властный пост:
«Секретарю ЦИК Союза ССР
АВЕЛЮ САФРОНОВИЧУ ЕНУКИДЗЕ
… Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна, ввиду того, что завершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель… при безмерном утомлении, бесплодности всяких попыток, обращаюсь в верховный орган Союза — Центральный исполнительный комитет СССР и прошу разрешить мне вместе с женою моею Любовию Евгеньевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдёт нужным назначить мне».
Этого письма Булгакову показалось мало, и в тот же день, 3 сентября, он направил письмо Горькому, в то время ненадолго вернувшемуся на родину и находившемуся в поездке по стране. В этом послании обращают на себя внимание полные отчаяния слова:
«Всё запрещено, я разорён, затравлен, в полном одиночестве». Любопытный пассаж, встречающийся нам уже не впервые: будучи женатым человеком и имея тайную возлюбленную, Михаил Афанасьевич жалуется на «полное одиночество».
Прося Горького поддержать его ходатайство о получении выездной визы, он сообщал:
«Я хотел в подробном письме изложить Вам всё, что произошло со мной, но моё утомление, безнадёжность безмерны. Не могу ничего писать».
Как же так? О «безмерности» своего «утомления» и полной «безнадёжности» заявлял человек, который в это же самое время, очаровавшись замужней женщиной, вовсю крутил с нею роман, засыпал её письмами, полными шуток и остроумных экспромтов? Иными словами, о полной невозможности «ничего писать», сообщал человек, который в это же самое время преспокойно сочинял повесть (или даже роман) под названием «Тайному другу».
Чему верить?
Где настоящая правда?
Выходит, права была Л.Е. Белозёрская, давая мужу прозвище «притворяшка»?
Да, ситуация прелюбопытнейшая.
В самом деле, представим себе, что некий человек вознамерился посмеяться над властью. Любая власть, как известно, не любит, когда её начинают вышучивать. Стоит ли удивляться, что лихого пересмешника одним ударом сбили с ног и крепко зажали рот. Да ещё и сказали при этом, что ведёт он себя плохо, что властям его поведение весьма и весьма не нравится.
Как в подобной ситуации следует поступить поверженному шутнику? Наверное, извиниться, признать своё поражение. И смириться. Либо затаиться, спрятав кукиш в кармане.
А Михаил Булгаков принялся рассылать письма, адресованные той самой власти, над которой он столько куражился. Жалуясь на то, что он повержен, разорён, затравлен и находится в полном одиночестве…
Что можно сказать по этому поводу?
Да, Булгакову режим большевиков не нравился, и он объявил ему войну. Но большевики перешли в наступление и обложили писателя со всех сторон.
Как должен был отреагировать на это поверженный литератор?
Наверное, ему прежде всего следовало признать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и признать своё поражение. На войне, как на войне! Проигрывать тоже надо уметь с достоинством.
Тем временем судьбой писателя Булгакова заинтересовались члены политбюро.
«Протокол № 96 от 5 сентября 1929 года
Строго секретно
Слушали:
17. О Булгакове.
Постановили:
17. Отложить».
Отчего вожди не приняли никакого решения по обсуждавшемуся вопросу, неизвестно.
На следующий день Булгаков отправил письмо в Париж, брату Николаю:
«Милый Коля,
от тебя нет ответа на то письмо моё, в котором я сообщал тебе о моём положении. Начинаю думать, что ты его не получил. После него мною тебе отправлено письмо, где я просил проверить слух о том, что на французском языке появилась якобы моя запрещённая повесть „Собачье сердце “. Жду известий от тебя».
Булгаков явно боялся, как бы публикация за рубежом его запрещённой повести не обернулась бы бедой, из которой уже не выкарабкаться.
Через несколько дней вожди вновь обсуждали судьбу писателя.
«Протокол № 97 от 12 сентября 1929 года
Строго секретно
Слушали:
26. О Булгакове.
Постановили:
26. Снять вопрос».
В чём была суть вопроса, стоявшего под номером 26 (знакомые нам «два раза по 13»), и почему постановили его «снять», неизвестно. Может быть, высшая партийная инстанция не решилась рассматривать булгаковское дело в отсутствии отдыхавшего на юге Сталина? А может, понадеялась на старое бюрократическое правило: стоит дело отложить — оно и разрешится само собой?
Вот «вопрос» и сняли.
Однако дневники — те, что были отобраны при обыске, через какое‑то время Булгакову всё же вернули.
А 15 сентября «Известия» с явным удовлетворением подводили итог антибулгаковской кампании:
«В этом сезоне зритель не у видит булгаковских пьес. Закрылась «Зойкина квартира», кончились «Дни Турбиных», исчез «Багровый остров»… Такой Булгаков не нужен советскому театру… Справедливость требует сказать, что сами театры не включили этих пьес в текущий репертуар».
Драматургу как бы лишний раз напоминали, что запретные санкции против него осуществляет не власть, а сами театры наконец‑то прозрели и сами отказываются от ненужных советскому зрителю пьес.
28 сентября Булгаков пишет письмо Горькому:
«Многоуважаемый Алексей Максимович!
Евгений Иванович Замятин сообщил мне, что Вы моё письмо получили, но что Вам желательно иметь копию с него…
Я хотел написать Вам подробно о том, что со мною происходит, но безмерная моя усталость уже не даёт мне работать.
Одно могу сказать: зачем задерживают в СССР писателя, произведения которого существовать в СССР не могут? Чтобы обречь его на гибель?
Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня. Вас убедительно прошу ходатайствовать за меня…
К этому письму теперь мне хотелось бы добавить следующее: Все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает.
