Ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, словом — всё, что написано мной за 10 лет работы в СССР; уничтожено. Остаётся уничтожить последнее, что осталось — меня самого. Прошу вынести гуманное решение отпустит/) меня!
Уважающий Вас
М. Булгаков».
В этом послании хочется выделить и такие слова:
«… всё, что написано мной за 10 лет работы в СССР, уничтожено. Остаётся уничтожить последнее, что осталось — меня самого. Прошу вынести гуманное решение — отпустить меня!»
В октябре дирекция МХАТа известила драматурга о том, что в связи с запрещением «Бега» ему (в соответствии с условиями договора) надлежит вернуть театру аванс в размере 1000 рублей. Таких денег у Булгакова не было.
В этот‑то момент его и навестил приехавший в Москву Евгений Замятин. На следующий день он послал жене письмо, в котором проинформировал её о том, что был…
«… у Михаила Афанасьевича. У него какие‑то сердечные припадки, пил валерьянку, лежал в постели».
На самом ли деле Булгаков чувствовал себя в тот день плохо? Вопрос возник не случайно. Потому как есть подозрения, что «сердечные припадки» вполне могли быть очередным булгаковским притворством, небольшим домашним спектаклем, который давался заезжему гостю, чтобы тот рассказал всем о том, как ужасно чувствует себя затравленный писатель. Именно на такое толкование наводит всё то же письмо Замятина, в котором сказано, что на следующий день супруги Булгаковы приглашены в гости к актёру театра имени Вахтангова Рубену Симонову. Вот и выходит, что дела со здоровьем у Михаила Афанасьевича были не так уж и плохи, раз наносил он дружеские визиты?
А над близкими знакомыми Булгакова (Б.В. Шапошниковым, Ф.А. Петровским и С.С. Топленниковым) в те же самые дни действительно нависли чёрные тучи. В конце октября все трое были арестованы и высланы из Москвы в провинцию. Жена последнего, М.Г.Нестеренко, впоследствии вспоминала («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«Когда Серёжу выслали, Лямины и Булгаков приходили ко мне — вчетвером играть в винт. Они уходили вместе, а он потом возвращался».
Как видим, здоровья у «разорённого», «затравленного» и очень «одинокого» Булгакова с лихвой хватало не только на то, чтобы часами играть в карты, но чтобы ещё и «возвращаться» после завершения игры (явно не по карточным делам) к весёлой и привлекательной хозяйке.
А вот с финансами было действительно туго. Запрещённые пьесы дохода больше не приносили, а налоги приходилось платить в прежнем размере. Нужно было срочно каким‑то образом выправлять ситуацию. И Булгаков нашёл способ одним ударом убить двух зайцев: заработать на жизнь и отомстить властям.
Пьеса с подковыркой
Через два дня после получения мхатовского требования возвратить аванс (16 октября 1929 года) Михаил Булгаков принялся сочинять пьесу.
К этому времени Сельвинский и Маяковский свои очередные драматургические произведения уже создали. Первый написал «Теорию юриста Лютце», второй — «Баню». Пьесу Сельвинского намеревались ставить вахтанговцы, пьесу Маяковского — в театре Мейерхольда.
«Теория…» и «Баня» едко критиковали советскую бюрократическую систему. При этом оба автора, не сговариваясь, высмеивали некий «ПУП». У Сельвинского это была «Партия Угнетённого Плебса». А в пьесе Маяковского главный герой занимал пост главного начальника по управлению согласованием, то есть был главначПУПсом. В этом забавном словечке прочитывался намёк на Главное Политическое Управление, то есть на ГПУ, которое тогдашние шутники иначе как «ПУПом» и не называли. Не случайно «Теорию юриста Лютце» сразу же начал «шерстить» Главрепертком.
У «Бани» тоже возникли неприятности. Хотя, когда Маяковский впервые прочёл друзьям свою новую пьесу, её приняли восторженно. Мейерхольд, по свидетельству очевидцев, вновь упал перед автором на колени, крича:
«— Мольер! Шекспир! Гоголь!»
Газеты тотчас осыпали Маяковского восторженными статьями. В некоторых из них его драматургический талант сравнивался с мольеровским.
Мариэтта Чудакова в книге «Жизнеописание Михаила Булгакова» выдвинула предположение, что подобное сравнение должно было вызвать у Михаила Афанасьевича весьма ревнивую реакцию:
«Мольер?.. Я покажу вам, каков был действительно Мольер и кто сегодня может сравниться с ним по справедливости!».
И Булгаков решил сочинить пьесу о французском драматурге.
К Мольеру у Булгакова с юных лет было особое отношение. Хотя бы потому, что умер великий французский драматург от той же коварной болезни, что и его отец Афанасий Иванович. Да и пьесу свою Михаил Афанасьевич начал писать намного раньше, чем появились первые отклики на «Баню». И в пьесе своей он хотел сказать не столько о величии Мольера, сколько о тех печалях и невзгодах, что на каждом шагу подстерегали короля французской сцены.
О том, как начиналась эта работа, впоследствии рассказала Елена Сергеевна:
«Как‑то осенью 29 года Михаил Афанасьевич очень уж настойчиво звал по телефону — придти к нему на Пироговскую. Пришла. Он запер тщательно все двери — входную, из передней в столовую, из столовой в кабинет. Загнал меня в угол около чёрной круглой печки, и, всё время оглядываясь, шёпотом сказал — что есть важнейшее известие, сейчас скажет. Я привыкла к его розыгрышам, выдумкам, фокусам, но тут и я не смогла догадаться — шутит он или всерьёз говорит.
Потребовал тысячу клятв в молчании, наконец, сообщил, что надумал написать пьесу.
— Ну! Современную?..
— Подожди! — опять стал проверять двери, шептать заклинания, оглядываться…
— … пьеса о Мольере!.. Но смотри, ни‑ко‑му ни слова!».
Посвятив свою тайную подругу в очередной тайный проект, Булгаков привлёк её и к делу написания самой пьесы. В письме к брату (от 13 февраля 1961 года) Елена Сергеевна рассказывала:
«С осени 1929 года… мы стали ходить с ним в Ленинскую библиотеку… надо было выписывать из французов всё, что было нужно ему».
А «нужно» Булгакову было всё, что имело отношение к временам французского абсолютизма, когда жил и творил великий драматург.
У задуманной пьесы было несколько вариантов названия: «Заговор ханжей», «Заговор святош», «Кабала святош»… В конце концов, Михаил Афанасьевич остановился на последнем.
И вновь слово — Елене Сергеевне:
«Пьесу писал больше всего по утрам, вставал рано, часов в шесть, зажигал свечи — канделябр, поставив его на печку… Сам в халате, надев наушники и слушая утреннюю музыку, садился к этой печке и писал».
В основу сюжета «Кабалы святош» легла судьба мольеровского «Тартюфа»: как пьесу запрещали, как Мольер просил у короля защиты, как она возвращалась на сцену, и как вновь сгущались над нею тучи. Но удивительное дело, эта история под пером Булгакова неожиданно стала очень современной. Рассказ о событиях, случившихся в давние времена и в дальнем зарубежье, напомнил вдруг о том, что совсем недавно произошло с драматургом советским в стране победившего пролетариата.
