Как‑то Татьяна Николаевны попробовала слукавить:
«Сказала однажды:
— Тебя уже на заметку взяли.
Тогда он испугался, но потом снова стал посылать».
В минуты просветления Михаил Афанасьевич продолжал делать записи о своём состоянии. Даже озаглавил их: «Недуг». Писал воспоминания о работе в селе Никольском: «Наброски земского врача». И по‑прежнему никому не показывал написанное. Даже жене.
Тем временем болезнь стремительно приближалась к трагической развязке. Герой рассказа «Морфий» панически вопрошает:
«Люди! Кто‑нибудь поможет мне?».
Спасти обречённого больного могло только чудо. И оно явилось к нему — в образе жены Татьяны («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«Ей он обязан был избавлением от болезни. Она стала обманывать его, впрыскивать дистиллированную воду вместо морфия, терпеть его упрёки, приступы депрессии. Постепенно произошло то, что бывает редко — полное отвыкание. Как врач, он, несомненно, хорошо понимал, что случившееся было почти чудом».
Рассказ об этом чудесном исцелении заставит, наверное, в очередной раз скептически усмехнуться не только убеждённых материалистов, но и всех, кто считает, что чудес на свете нет и быть не может. В самом деле, есть ли шансы у закоренелого наркомана, находящегося в последней стадии болезни, неожиданно излечиться? Да и возможно ли вообще с такой невероятной лёгкостью отвыкнуть от пристрастия к наркотику?
Конечно же, нет!
Обмануть матёрого морфиниста, вспрыскивая ему вместо наркотика привычной «крепости» дистиллированную воду, невозможно. Кстати, в рассказе «Морфий» как раз и описан случай, когда фельдшерица вколола доктору Полякову не «тот» раствор:
«… она сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный двухпроцентным…
И из‑за этого у нас была тяжёлая ссора ночью».
Всего лишь два процента вместо вожделенных пяти получил морфинист, и тотчас заметил это, произошла «тяжёлая ссора». А как бы отреагировал он на замену пятипроцентного раствора дистиллированной водой?
Герой булгаковского рассказа видит только один способ избавиться от пристрастия к морфию — с помощью яда:
«Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую — нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался?
Ну‑с, приступаем. Я никому ничего не должен…»
И доктор Поляков кончает жизнь самоубийством.
Но так порвал с морфинизмом герой вымышленный. А как сумел освободиться от цепкой наркотической зависимости вполне реальный доктор Булгаков? Как удалось его жене в одиночку совершить то, с чем не смогли справиться даже в специализированной московской клинике?
В «Белой гвардии» завеса над этой тайной слегка приподнимается — в эпизоде, где описаны страдания раненого и заболевшего тифом Алексея Турбина. Врач, приглашённый к нему, заявил, что «надежды вовсе никакой нет и, значит, Турбин умирает». И тогда сестра его Елена, встав на колени перед иконой Богоматери, стала молиться:
«— На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо…
Шёпот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но её речь была непрерывна, шла потоком. Она всё чаще припадала к полу, отмахивала головой, чтоб сбить назад выскочившую из‑под гребёнки прядь».
И то, на что так страстно надеялись, произошло.
«Второго февраля по турбинской квартире прошла чёрная фигура с обритой головой, прикрытой чёрной шёлковой шапочкой. Это был сам воскресший Турбин. Он резко изменился. На лице, у углов рта, по‑видимому, навсегда присохли две складки, цвет лица восковый, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными».
Так в «Белой гвардии» описано то чудодейственное выздоровление. Без каких бы то ни было медицинских подробностей, один голый факт: была молитва, мольба о чуде. И чудо свершилось — герой воскрес. Но в виде совсем другого человека — у него появилась новая внешность, он стал походить на мастера из последнего булгаковского романа: мрачного, неулыбчивого, в чёрной шёлковой шапочке на голове…
Завершив написание эпизода об этом чудесном выздоровлении, Булгаков прочёл его жене. Татьяна Николаевна впоследствии вспоминала («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«Однажды он мне читал про эту… молитву Елены, после которой… кто‑то выздоравливает…
Я подумала: „Ведь эти люди всё‑таки были не такие тёмные, чтобы верить, что от этого выздоровеют “…
Я ему сказала: „Ну, зачем ты это пишешь?“ Он рассердился и сказал: „Ты просто дура, ничего не понимаешь“».
Татьяна Николаевна действительно не поняла тогда, что это её, жену‑спасительницу, вывел Булгаков в образе Елены.
Молилась ли она, прося дать мужу исцеление? Нам это неизвестно. Скорее всего, молилась. Уж очень безнадёжен был муж‑морфинист. И Булгаков это помнил.
В «Мастере и Маргарите» Булгаков как бы невзначай заметит:
«Ну, а колдовству, как известно, стоит только раз начаться, а там уж его ничем не остановишь».
Так что и нам теперь придётся смотреть во все глаза, чтобы не пропустить, где и когда на жизненном пути нашего героя объявится очередное «колдовство».
Создавая в конце 30‑х годов «Дон Кихота», Булгаков вложит в уста своего героя слова, которые вполне могли быть высказаны и им самим (в момент исцеления от морфинизма). Хитроумный идальго благодарит бакалавра Сансона, который помог ему избавиться от помутнения рассудка. Освободившийся от наркотической зависимости военный доктор теми же словами мог благодарить за своё спасение ангелов (или дьяволов):
«Мой разум освободился от мрачных теней. Вы своими ударами вывели меня из плена сумасшествия».
Попробуем подвести некоторый итог. Поскольку истинную причину загадочного булгаковского выздоровления раскрыть весьма затруднительно, придётся принять на веру «дистиллированную» версию. А она гласит, что, как только наркотический раствор был заменён обыкновенной водой, настал день, когда морфинизм, казавшийся неодолимым, был повержен. И побеждён окончательно.
Вот только окончательно ли?
Цепкая, как спрут, наркотическая зависимость покинула организм больного, но оставила в его душе незаживающие раны. На исцелившегося морфиниста стали периодически накатываться волны пугающей неуверенности и беспричинных страхов. В иные дни события повседневной жизни казались ему причудливым фантастическим сном, а загадочные сновидения представлялись подлинной явью.
Любой опытный нарколог мог заметить в булгаковских глазах отблеск недавно бушевавшего заболевания:
«В глазах этих…, на самом дне их — затаённый недуг».
