И, наконец, следовала заключительная часть письма. В ней Булгаков выносил свой приговор ситуации, предлагая свой вариант её решения:
«Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу но специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссёра.
Я именно и точно и подчёркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско…
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссёра и автора, который берётся добросовестно ставить любую пьесу сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом‑режиссёром в 1‑ый Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем‑Данченко.
Если меня не назначат режиссёром, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как‑нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица и гибель.
Москва 28 марта 1930 года».
Послание отчаявшегося писателя было изготовлено в нескольких экземплярах. Елена Сергеевна Шиловская впоследствии вспоминала:
«Сколько помню, разносили мы их (и печатала ему эти письма я, несмотря на жестокое противодействие Шиловского) по семи адресам. Кажется, адресатами были: Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Ягода, Бубнов (нарком тогда просвещения) и Ф.Кон. Письмо в окончательной форме было написано 28 марта, а разносили мы его 31‑го и 1 апреля (1930 года)».
В архиве Булгакова сохранилось коротенькое письмо, написанное 2 апреля 1930 года:
«В Коллегию Объединённого Государственного Политического Управления
Прошу не отказать направить на рассмотрение Правительства СССР моё письмо от 28.III.1930 г., прилагаемое при этом.
М.Булгаков».
Сравнение посланий
Ни одному (даже самому затейливому) выдумщику не пришёл бы в голову такой необыкновенный драматургический поворот, который придумала и осуществила выдумщица‑жизнь. Всего через две недели после того, как Булгаков написал своё письмо, точно такое же сочинил и Маяковский. Оба послания составлены в критические моменты жизни каждого. И предназначались одному и тому же адресату — правителям страны.
Литературоведы давно уже сравнили оба письма и сделали весьма любопытные выводы.
Вспомним ту часть предсмертной записки поэта, где он обращается на самый «верх»:
«Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят —
инцидент исперчен, любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчёте
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12/IV‑30 г».
Как непохожи они друг на друга — лаконичная предсмертная записка поэта, ничего не требовавшего для себя, и пространное послание драматурга, с длинным «перечнем» своих заслуг, нанесённых ему обид, к которым ещё добавлен целый ворох упрёков и претензий. Мало этого, завершается булгаковское письмо «категорической» просьбой о трудоустройстве в лучший театр страны — во МХАТ.
И ещё. Булгаков запальчиво сообщал о том, что, доведённый до отчаяния, он‑де уничтожил свои произведения, собственноручно бросив «в печку» некоторые черновики.
Факт «уничтожения» подтверждала и Елена Сергеевна (в письме от 17 октября 1960 года, адресованном в Париж Николаю Афанасьевичу Булгакову):
«Вообще до нашей с ним встречи он уничтожал все свои рукописи, оставляя только машинопись».
Ничего особо страшного, значит, не произошло — были уничтожены всего лишь рукописные записи, то есть бумаги, казавшиеся самому Булгакову ненужными. А к черновикам (рукописям) своих произведений он относился без всякого пиетета, считая их совершеннейшим хламом. Машинописные экземпляры — другое дело! Вот почему все бумаги, с его точки зрения важные, были им сохранены. А ненужные уничтожены. Притом задолго (более чем за год) до написания письма правительству — «до нашей с ним встречи», как писала Елена Шиловская. А встретились они, как известно, в конце февраля 1929 года.
Ещё один нюанс. Не все черновики были уничтожены. Один, по крайней мере, уцелел — та самая тетрадь, что была передана Елене Сергеевне Шиловской. Ведь неоконченная повесть «Тайному другу» это и есть «начало второго романа „Театр“».
Может возникнуть и другой вопрос. Булгаков подробно перечислил должности, на которых ему хотелось бы работать, и где он мог «быть полезен СССР». Но почему при этом ни словом не упомянул свою основную профессию — медик? Разве в качестве «лекаря с отличием» он не был бы «полезен» стране и её народу?
В этом случае долго искать ответ не придётся. Потому как медицина (как, впрочем, и любая другая профессия) давно уже была вычеркнута из жизни Булгакова. Чуть позднее (в «Жизни господина де Мольера») он напишет:
«Этот человек не мог сделаться ни адвокатом, ни нотариусом, ни торговцем мебелью».
Булгаков на себе самом испытал, прочувствовал, сколь притягательной силой обладает самый мощный из известных миру наркотиков, именуемый творчеством. Он вкусил литературной славы. Вот почему никем другим в этой жизни он быть уже не мог. Только писателем.
Но вернёмся к письму и записке.
Лаконичность предсмертного послания Маяковского можно объяснить ещё и тем, что поэт обращался к своим соратникам, с которыми много лет шёл в одном строю, делал общее дело. Строители светлого социалистического будущего понимали друг друга с полуслова, им ничего не надо было разъяснять.
Письмо же Булгакова было адресовано недругам, преследователям, тем, кто считал его непримиримым классовым врагом. Он говорил с ними на разных языках. К тому же его и слушать не хотели.
В записке Маяковского объявляется о его выходе из «игры».
