Но «Люссета» была здорова, и вскоре Булгаков получил от неё телеграмму:
«Здравствуйте, друг мой, Мишенька. Очень вас вспоминаю и очень вы милы моему сердцу. Поправляйтесь, отдыхайте. Хочется вас увидеть весёлым, бодрым, жутким симпатягой. Ваша Мадлена Трусикова‑Ненадёжная».
Булгакову как бы давалось понять, что Елена Шкловская приехать в Крым не решается и ждёт «друга Мишеньку» в Москве.
Как видим, лето проходило легкомысленно и весело. Впрочем, сам Михаил Афанасьевич старательно уверял всех, что в Крыму он не отдыхает, а лечится. Вот, к примеру, письмо, написанное 6 августа и адресованное находившемуся на лечении за рубежом Станиславскому:
«Многоуважаемый Константин Сергеевич.
Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних двух лет, пишу Вам простые неофициальные строки…
После тяжёлой грусти о погибших моих пьесах, мне стало легче, когда я — после долгой паузы — и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны.
Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссёра. Поверьте, он любит Ваш Художественный Театр».
А в письмах брату Николаю в Париж преобладали рассуждения совсем на другую тему — финансовую:
«Деньги нужны остро. И вот почему: в МХТ жалования получаю 150 руб. в месяц, но и их не получаю, т[ак] к[ак] они мною отданы на погашение последней 1/4 подоходного налога за истекший год. Остаётся несколько рублей в месяц. Помимо них 300 рублей в месяц я получаю в театре, носящем название ТРАМ (Театр рабочей молодёжи)…
Но денежные раны, нанесённые мне за прошлый год, так тяжки, так непоправимы, что и 300 трамовских рублей как в пасть валятся на затыкание долгов (паутина).
Пишу это я не с тем, чтобы наскучить тебе или жаловаться. Даже в Москве какие‑то сукины сыны распространили слух, что будто бы я получаю по 500 рублей в месяц в каждом театре. Вот уж насколько лет как в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетают вымыслы…
Итак, если у тебя имеются мои деньги и если хоть какая‑нибудь возможность перевести в СССР есть, ни минуты не медля. переведи».
Тревожное время
4 сентября с ответным письмом к Булгакову обратился Константин Сергеевич Станиславский (он находился на немецком курорте Баденвейлере, где приходил в себя после инфаркта):
«Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр.
Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях „Турбиных“, и я тогда почувствовал в Вас — режиссёра (а может быть, и артиста?!)
Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой».
Желая поддержать Булгакова в трудный для него период, Станиславский рассуждал на темы, приятные для драматурга. Да и сам Михаил Афанасьевич искренне надеялся, что многое из того, о чём писал ему великий театральный режиссёр, вот‑вот осуществится.
В самом деле, к нему вдруг обратились с просьбой, с которой давно уже не обращались. Город на Неве, откуда писатель ждал вестей всё лето, заказал ему пьесу. Это было похоже на чудо. Ленинградский Красный театр даже направил в Москву для переговоров своего завлита, Е.М. Шереметьеву. Позже Екатерина Михайловна воспоминала:
«Михаил Афанасьевич был всё время оживлён, весел, словом, — в хорошем настроении…
Когда мы вышли из квартиры Булгакова, дворник усиленно заработал метлой, поднимая перед нами облако пыли. Лицо Михаила Афанасьевича еле заметно напряглось, он поторопился открыть калитку. На улице сказал очень раздражённо:
— Прежде он униженно шапку ломал, а теперь пылит в лицо.
Я хотела было ответить, что не стоит обращать внимания, а он с тем же раздражением и, пожалуй, болью сказал:
— Как жило холуйство, так и живёт. Не умирает».
К этому Шереметьева добавила:
«… Михаил Афанасьевич очень остро воспринимал отсутствие человеческого достоинства во всех его проявлениях: себя ли не уважал человек или — других».
Развернув 5 ноября свежий номер «Литературной газеты», Булгаков мог увидеть портрет Ильи Сельвинского и его поэму «Декларация прав поэта». Это был ответ бывшего вожака недавно самораспустившегося «Литературного центра конструктивистов» Маяковскому на многократно читанное Владимиром Владимировичем вступление к поэме «Во весь голос».
В те годы подобные публикации были в порядке вещей, стихи с портретами авторов печатали многие советские газеты. Об этом даже в романе «Мастер и Маргарита» упомянуто. Помните, поэт Иван Бездомный спрашивает у загадочного «иностранца», появившегося на Чистых прудах:
«— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? — здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер „Литературной газеты“, и Иван Николаевич увидел на первой странице своё изображение, а под ним свои собственные стихи».
В отличие от «изображения» Бездомного портрет Сельвинского и его поэма были напечатаны на второй странице газеты. А на первой был помещён большой портрет Иосифа Сталина, под ним — лозунг, набранный жирным шрифтом:
«Мы требуем от художественной литературы
не деклараций, а дел
показа РАБского прошлого
воспроизведение социалистического будущего
художественное отражение борьбы за промфинплан
рассказа о новых формах труда и новых людях».
Этот категорический призыв не просто перечёркивал помещённую на второй странице поэтическую «Декларацию…». Он звучал как приказ, чётко и внятно разъяснявший каждому писателю, что и как он должен отныне писать.
Разумеется, за свою не ко времени опубликованную поэму Сельвинский получил сполна. Фамилию стихотворца тотчас принялись склонять в печати и на всевозможных собраниях. Вот и пришлось проштрафившемуся поэту принимать участие в массовых политических мероприятиях. Чтобы хоть этим как‑то реабилитировать себя в глазах властей.
19 ноября 1930 года «Вечерняя Москва» сообщила о том, что состоялся…
«… митинг протеста писателей против вредителей „пром“ партии».
Давно ли в «Командарме‑2» Сельвинский провозглашал устами своего героя? Вспомним:
«ЧУБ. Товарищи! Этот летучий митинг
Устроен для наших неграмотных Митек
С тем, чтобы им ясней разъяснить,
Как протекает красная нить
Классовой борьбы у нас и в Европе…»
