А теперь уже сам поэт разъяснял «неграмотным Митькам», кто является их непримиримым классовым врагом. «Вечёрка» об этом сообщала так:
«— Шахтинцы, чаяновцы, кондратьевщина — это пунктир одной и той же линии, — говорит поэт Сельвинский».
Отчёт о митинге дала и «Правда», оповестившая читателей, что писатели Гроссман, Пильняк, В.Иванов, Сельвинс‑кий и Шкловский предложили вынести единодушный приговор подсудимым: «Вредителям — расстрел!». Заметка заканчивалась словами:
«Митинг в своей резолюции требует для контрреволюционеров высшей меры наказания и ходатайствует перед правительством о награждении ОГПУ орденом Ленина».
Вот так!.. А ведь год на дворе стоял всего лишь 1930‑ый. До массовых репрессий было ещё ох как далеко. И идти на митинги пока что никто никого не принуждал. Но…
Одни зарабатывали себе прощение, другие пытались убедить режим в своей лояльности, и все вместе дружно требовали казнить «контрреволюционеров», которых даже в глаза никогда не видели. И при этом не уставали повторять, что они писатели, совесть нации.
Булгаков, как мы помним, с детства сторонился массовых мероприятий. А в 1930 году ему и вовсе было не до митингов: в конце ноября он закончил инсценировать «Мёртвые души». Театр пьесу принял, 2 декабря начались репетиции.
По причине жуткого безденежья Михаил Афанасьевич обратился в мхатовскую дирекцию с просьбой выдать ему внеочередной аванс. Но режиссёру‑ассистенту вежливо разъяснили, что сначала надо с прежними долгами рассчитаться.
В канун Нового года (28 декабря) настроение у Булгакова было прескверное. Видимо из‑за этого он и принялся сочинять… стихотворение под названием «Funerailles» — «Похороны». В нём Михаил Афанасьевич описывал свою собственную смерть и всё то, что за нею последует:
«В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтный свист,
Я уткнусь головой белобрысою
В недописанный лист…»
Далее рассказывается, какие вопросы зададут на небесах явившемуся туда писателю:
«Почему ты явился непрошеный
Почему ты… не кричал
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?»
О какой лодке идёт здесь речь? Не о той ли (разбившейся о быт), о которой писал в своей предсмертной записке Маяковский?
Близкая приятельница Булгаковых, Марика Артемьевна Чимишкиян, впоследствии рассказала, что, зайдя сразу после смерти Владимира Маяковского в квартиру на Пироговской улице, она застала Михаила Афанасьевича с газетой в руках. Он прочёл ей строчки: «Любовная лодка разбилась о быт» и спросил:
«— Скажи, неужели вот это? Из‑за этого?.. Не может быть! Здесь должно быть что‑то другое!»
Тем временем год 1930‑ый подошёл к концу. Поднимая новогодний бокал, Булгаков наверняка надеялся, что какие‑то его заветные мечты всё же сбудутся. Потому и провожал уходивший год хоть и печальными, но всё же стихами.
Однако наступивший 1931‑ый принёс с собою события весьма и весьма прозаические.
Проза жизни
Шёл третий год пятилетки. Всё громче звучали голоса в поддержку «непрерывки», и литератор Григорий Гаузнер записал в дневнике:
«Предлагают уничтожить астрономические сутки, чтобы существовали только часы в рамках месяца (я отслужил с 427 до 433 ч.). Чередование дня и ночи уничтожается. Работа идёт всегда».
Отметил Гаузнер и вхождение в повседневный обиход канцеляризмов:
«Входит канцелярский жаргон: принимать пищу, урегулировать естественные отправления, общественная полезность».
Упомянуты в дневнике и плакаты, которыми была завешана вся Москва, и даже приведена фраза из речи вождя, чаще всего встречавшаяся на этих плакатах:
«Мы отстали от передовых стран Европы на 100 лет. Если мы не догоним их в 10 лет, нас сомнут. И. Сталин».
Михаил Булгаков в начале 1931‑го был по‑прежнему далёк от суетных подробностей тогдашней жизни. Ему было просто не до них.
Во‑первых, потому, что ещё в декабре месяце Елена Шкловская уехала отдыхать в подмосковный санаторий. Михаил Афанасьевич несколько раз навещал её. Видимо, эти визиты кому‑то показались подозрительными. Весьма возможно, что некие доброхоты сообщили о них мужу, Евгению Шкловскому, и тот обратился к жене за разъяснениями…
Как бы там ни было, но сохранилась записка Булгакова, написанная 3 января и адресованная Елене Сергеевне:
«Мой друг! Извини, что я так часто приезжал. Но сегодня я…»
На этом записка обрывается.
А 25 февраля случилось то, что, выражаясь языком тех лет, «поставило вопрос ребром».
Этот день можно смело назвать очередным чёрным днём булгаковской жизни. Потому что совершенно неожиданно тайное стало явным.
Здесь предоставим слово Марике Чимишкиян, которая случайно оказалась в эпицентре разыгравшихся событий:
«… прихожу к Елене Сергеевне на Ржевский. Она ведь дружила с Любовью Евгеньевной, и мы с ней были хорошо знакомы… Прихожу — мне открывает дверь Шиловский, круто поворачивается и уходит к себе, почти не здороваясь. Я иду в комнату к Елене Сергеевне, у неё маникюрщица, она тоже как‑то странно со мной разговаривает. Ничего не понимаю, прощаюсь, иду к Булгаковым на Пироговскую, говорю:
— Не знаете, что там происходит?..
Они на меня как напустятся:
— Зачем ты к ним пошла? Они подумают, что это мы тебя послали!
Люба говорит:
— Ты разве не знаешь?
— Нет, ничего не знаю.
— Тут такое было! Шиловский прибегал, грозил пистолетом…
Ну, тут они мне рассказали, что Шиловский как‑то открыл отношения Булгакова с Еленой Сергеевной. Люба тогда против их романа, по‑моему, ничего не имела. У неё тоже были какие‑то свои планы…»
Да, скандал разгорелся нешуточный. Михаил Булгаков (ещё вчера блестящий кавалер и галантный ухажёр) как‑то мгновенно сник. Даже его глаза‑бриллианты, так в своё время очаровавшие Елену Сергеевну, разом перестали сверкать.
Почему?
Что произошло?
Ничего особенного. Он просто‑напросто трезво взглянул на ситуацию. И, размышляя здраво, вспомнил, в каком неустойчивом положении находится: работает в двух местах, весь в долгах, зарабатывает катастрофически мало. Но самое главное, жить ему, по его же собственным расчётам, оставалось всего восемь лет. Вот почему сделать рыцарский шаг и взять под защиту свою возлюбленную, попавшую в отчаянно‑щекотливое положение, Михаил Афанасьевич не решился.
