В частности, предложно заменить название „Кабала святош „другим. Уважающий Вас М. Булгаков».
Драматург, которого не жаловала власть, вновь обращался к «великому пролетарскому писателю» с просьбой замолвить о нём словечко. Горький замолвил. И 6 октября Главрепертком собрался вновь. Вот некоторые из вопросов, которые предстояло в тот день рассмотреть цензорам:
«…2. О пьесе „Турбина“ Вагранова (МХТ‑2).
3. О пьесе „Теория вузовки Лютце“ Сельвинского (театр им. Вахтангова)…
5. О пьесе Булгакова „Мольер“.
Можно себе представить, каково было Булгакову обнаружить в этом перечне название «Турбина» во МХТ‑2. Ведь в его душе продолжала ныть незаживающая рана, возникшая в результате запрещения «Дней Турбиных» во МХТ‑1.
«Теорию вузовки Лютце» Главрепертком запретил. Да ещё с таким «треском», что перепуганный Сельвинский тут же сжёг все имевшиеся у него экземпляры пьесы и до конца дней своих старался не вспоминать о ней.
С «Мольером» реперткомовцы поступили помягче:
«5. Слушали: о литеровке пьесы Булгакова „Мольер“.
5. Постановили: Поручить т. Бляхину ознакомиться с пьесой „Мольер“.
В конце концов, Булгакову предложили сделать новые поправки. И как только пьеса была окончательно «выправлена», её, наконец‑то, разрешили к представлению.
Вновь ощутив себя востребованным, драматург тут же предложил «Мольера» Ленинградскому Большому драматическому театру. Подписав 12 октября 2931 года — договор на её постановку, он стал оповещать всех своих друзей об одержанной победе. Евгению Замятину, который готовился покинуть страну, Булгаков не без гордости написал:
«„Мольер“ мой разрешён. Сперва Москва и Ленинград только, а затем и повсеместно (литера „Б“)».
Полетела весточка и к П.С. Попову:
«„Мольер „мой получил литеру Б (разрешение на повсеместное исполнение)».
В ответе Замятина, полученном через несколько дней, есть такие строки:
«Итак, ура трём Эм — Михаилу, Максиму и Мольеру!.. Стало быть, Вы поступаете в драматурги, а я в Агасферы».
Да, себя Замятин уже ощущал Агасфером, вечным странником. Булгаков намёк понял и написал уезжавшему счастливчику:
«Дорогой Агасфер!..
Из трёх эмов в Москве осталось, увы, только два — Михаил и Мольер».
Третий «Эм» (Горький) уже отбыл в Сорренто. 25 декабря Булгаков отправил ему письмо:
«Зная, какое значение для разрешения пьесы имел Ваш отзыв о ней, я от души хочу поблагодарить Вас. Я получил разрешение отправить пьесу в Берлин и отправил её в Фишерферлаг, с которым обычно я заключаю договоры по охране и представлению моих пьес за границей».
А год 1931‑ый подходил к концу. Он принёс Булгакову немало светлого и даже радостного. Ещё бы, во МХАТе продолжались репетиции инсценированных им «Мёртвых душ», Ленинград принял к постановке «Мольера», а в Баку намеревались ставить «Адама и Еву». Полным ходом шло сочинение пьесы «Война и мир»…
Всё вроде бы складывалось удачно. И в душе начинала теплиться надежда, что наступающий год принесёт с собой немало приятного…
Ждать пришлось не особенно долго.
Неожиданные сюрпризы
В середине января 1932 года в квартире, где проживали супруги Булгаковы, был подан «воистину колдовской знак». Вот как описал это загадочное происшествие сам Михаил Афанасьевич в письме к П.С. Попову (от 25.1.1932 г.):
«У нас новая домработница, девица лет 20‑ти, похожая на глобус. С первых же дней обнаружилось, что она прочно по‑крестьянски скупа и расчётлива, обладает дефектом речи и богатыми способностями по счётной части, считает излишним существование на свете домашних животных — собак и котов („кормить их ещё, чертей“) и страдает при мысли, что она может опоздать с выходом замуж. Но кроме всего этого в девице заключается какой‑то секрет, и секрет мучительный. Наконец он открылся: сперва жена моя, а затем я с опозданием догадались — девица трагически глупа. Глупость выяснилась не простая, а, так сказать, экспортная, приводящая весёлых знакомых в восторг».
Но при этом расчётливость новой булгаковской домработницы становилась весьма конкретной, когда речь заходила о драматургической деятельности её хозяина:
«… сколько метров ситца можно было бы закупить и включить в состав девицыного приданого, в случае ежели бы пьесы щедрого драматурга пошли на сцене».
С этой‑то домработницей в середине января 1932 года… Впрочем, пусть об этом расскажет сам Булгаков (воспользуемся всё тем же его письмом к Павлу Попову):
«Итак: 15‑го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твёрдо и пророчески:
— Трубная пьеса ваша пойдёшь. Заработаете тыщу.
И скрылась из дому.
А через несколько минут — телефон.
С уверенностью могу сказать, что из Театра не звонили девице, да и телефонов в кухнях нет. Что же этакое? Полагаю — волшебное происшествие».
Чтобы хоть как‑то разгадать (или хотя бы прояснить) это необыкновенное волшебство, обратимся к другим свидетелям того странного происшествия. Все они в один голос утверждали, что да, мол, неожиданность была, и мы при этом лично присутствовали.
Вот тут‑то нас и поджидает новая «закавыка». Проистекает она из‑за давным‑давно выясненного обстоятельства, заключающегося в том, что самыми ненадёжными свидетелями как раз и являются те, кто «присутствовал лично». То есть очевидцы.
В самом деле, в Московском Художественно театре действительно произошёл некий необычный инцидент. Однако одни его участники впоследствии говорили, что случилось он 24 декабря 1931 года на премьере спектакля по пьесе Афиногенова «Страх». Другие, напротив, чуть ли не клялись, что всё случилось 14 января 1932 года — сразу после спектакля «Горячее сердце» по пьесе Островского.
Рассказы и тех и других очевидцев опубликованы. И эти публикации сбивают с толку всех желающих знать истинную правду.
А правда эта — в документах. Хотя бы в том же письме Булгакова Попову, где чётко зафиксировано, что событие чрезвычайной важности произошло именно 14 января 1932 года. И состояло оно в том, что в театр приехал Иосиф Сталин.
В разговоре с руководителями МХАТа вождь спросил, почему давно не видит на сцене своего любимого спектакля — «Дни Турбиных».
Вопрос генсека многих озадачил, ошеломил, а кое‑кого даже обескуражил.
Смущённый В.И. Немирович‑Данченко, стараясь никого ненароком не подставить, стал осторожно разъяснять ситуацию, рассказав о шквале негативной критики, из‑за которой в 1929‑ом театр был вынужден снять спектакль с репертуара. Как вспоминали потом всё те же очевидцы, Сталин сделал вид, что впервые об этом слышит. И выразил неудовольствие в связи с тем, что Художественный театр больше «Турбиных» не играет.
