На том инцидент и завершился.
Однако на следующий день в кабинете К.С. Станиславского во МХАТе раздался телефонный звонок. Звонил из Кремля секретарь ВЦИКа А.С. Енукидзе. Как воспоминал потом ответственный сотрудник театральной дирекции Ф.Н. Михальский, Авеля Сафроновича интересовал вопрос:
«— … сможет ли театр в течение месяца восстановить „Турбиных“?
— Да, да, конечно!
Созваны дирекция, Режиссёрская коллегия, Постановочная часть и — тотчас же за работу по возобновлению спектакля.
Я немедленно позвонил Михаилу Афанасьевичу домой. И в ответ после секундного молчания слышу упавший, потрясённый голос: „Фёдор Николаевич, не можете ли Вы сейчас же приехать ко мне? “»
А вот как сам Михаил Булгаков рассказал о неожиданном повороте событий (в письме П.С.Попову):
«15 января днём мне позвонили из Театра и сообщили, что „Дни Турбиных“ срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!»
Далее — снова слово Михальскому:
«Вот я на Пироговской, вхожу в первую комнату. На диване лежит Михаил Афанасьевич, ноги в горячей воде, на голове и на сердце — холодные компрессы. „Ну, рассказывайте, рассказывайте!“ Я несколько раз повторяю рассказ о звонке А.С. Енукидзе и о праздничном настроении в театре. Пересилив себя, Михаил Афанасьевич поднимается. Ведь что‑то надо делать. „Едем, едем!“ И мы отправляемся в Союз писателей, в Управление авторских прав и, наконец, в Художественный театр. Здесь его встречают поздравлениями, дружескими объятиями и радостными словами».
Вскоре известие о возобновляемой мхатовской постановке разлетелось по Москве, обрастая по пути самыми невероятными подробностями. Ещё бы, спектакль, прославляющий белогвардейщину и с таким треском закрытый три года назад, почему‑то вдруг возвращают на сцену Почему?! Об этом Булгаков тоже сообщил Попову:
«30.1. Было три несчастья. Первое вылилось в форточку: „Поздравляю. Теперь Вы разбогатеете!“ Раз — ничего. Два — ничего. Но на сотом человеке стало тяжко. А всё‑таки некультурны мы! Что за способ такой поздравлять!..
Номер второй: „Я смертельно обижусь, если не получу билета на премьеру“. Это казнь египетская.
Третье хуже всего: московскому обывателю оказалось до зарезу нужно было у знать: „Что это значит?!“ И этим вопросом они стали истязать меня. Нашли источник! Затем жители города решили сами объяснить, что это значит, видя, что ни автор пьесы, ни кто‑либо другой не желает или не может этого объяснить. И они наобъясняли Павел Сергеевич, такого, что свет померк в глазах».
Докапываться до истинных причин возобновления своей пьесы Булгаков не имел никакого желания. Однако в том же письме Попову написал:
«Ну а всё‑таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я‑то знаю?
Я знаю:
В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны, и в рассмотрение которых я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу „Дни Турбиных“ возобновить.
Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и всё».
Чуть позднее Булгаков напишет Павлу Попову:
«… на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь, и еженощно я воссылаю моления судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал».
Вспоминаются и другие строчки — из «Мастера и Маргариты». В них тоже речь идёт о жизни, которая «подвешена на волоске». Иешуа убеждённо заявляет Пилату:
«… согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил…»
Этим Булгаков как бы хотел сказать, что если Всевышний дал кому‑то талант, чтобы создать какой‑то шедевр, никакие силы на земле уже не смогут воспрепятствовать тому, чтобы с этим творением ознакомились миллионы. Так было и так будет всегда. Но неисповедимы пути Господни. И как трудно порою понять, почему столько преград встаёт на пути истины. Видимо, поэтому через год в «Жизни господина де Мольера» появились такие строки: «Кто осветит извилистые пути комедиантской жизни? Кто объяснит мне, почему пьесу, которую нельзя было играть в 1664 и 1667 годах, стало возможным играть в 1669‑м?
В начале этого года король сказал, призвав к себе Мольера: — Я разрешаю вам играть „Тартюфа“.
Мольер взялся за сердце, но справился с собой, поклонился королю почтительно и вышел».
С таких вот неожиданных сюрпризов начался год 1932‑ой.
Новые сюрпризы
Как ни радостна была весть о возобновлении «Дней Турбиных», Булгаков продолжал пребывать в тревожной печали. Через два месяца, вспоминая об этих февральских днях, он с грустью напишет Павлу Попову:
«Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи! С детства я терпеть не мог стихи (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!), и если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тётки и горе мамы, которая мечтала об одном, чтобы её сыновья стали инженерами путей сообщения… И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и её (а вижу я её во сне в последние ночи вот уж третий раз. Зачем меня она тревожит?), мне хочется сказать — поедемте со мною в Художественный Театр. Покажу Вам пьесу. И это всё, что могу предъявить. Мир, мама?»
Тем временем наступил день возобновления. 11 февраля 1932 года состоялся первый прогон, а 18‑го… Об этом — в том же письме П.С. Попову:
«Пьеса эта была показана 18‑го февраля. От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически: „Нет ли лишнего билетика?“ То же самое было и со стороны Дмитровки.
В зале я не был. Я был за кулисами, и актёры волновались так, что заразили меня. Я стал перемещаться с места на место, опустели руки и ноги…
Когда возбуждённые до предела петлюровцы погнали Пиколку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера, и этим мгновенно привёл в себя».
Драматурга, возомнившего было на мгновение, что возвратились добрые старые времена, и чуть ли не приготовившегося воспарить к небесам от внезапно нахлынувшего счастья, суровая повседневность (устами мудрейшего «Ка‑Эс», Константина Сергеевича Станиславского) быстро вернула на бренную землю:
«Тут появился гонец в виде прекрасной женщины. У меня в последнее время отточилась до последней степени способность, с которой очень тяжело жить. Способность заранее знать, что хочет от меня человек, подходящий ко мне. По‑видимому, чехлы на нервах уже совершенно истрепались, а общение с моей собакой научило меня быть всегда настороже.
