«Через девять дней мне исполнится 41 год. Это — чудовищно! Но тем не менее это так.
И вот, к концу моей писательской работы, я был вынужден сочинять инсценировки. Какой блистательный финал, не правда ли? Я смотрю на полки с ужасом: кого, кого ещё мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза‑Ефрона? Островского? Но последний, к счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929–1931 гг. Словом…
1) „Мёртвые души“ инсценировать нельзя…
2) А как же я‑то взялся за это?
Я не брался, Павел Сергеевич. Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берёт меня за горло…»
Но когда наступило лето, неожиданно выяснилось, что в жизни по‑прежнему царит закон равновесия, согласно которому каждая неприятность непременно компенсируется каким‑то приятным событием. Стало быть, не так уж всё плохо, и нет никакой необходимости сетовать на берущую за «горло» судьбу, поскольку она не всегда бывает «злодейкой».
А произошло летом 1932 года следующее: в самый разгар горестных размышлений о жизненных неурядицах Булгакову предложили написать биографию Мольера — для готовившейся к печати серии «Жизнь замечательных людей». Михаил Афанасьевич с воодушевлением согласился. В июле заключил договор и с головой окунулся в работу, о которой в одном из писем заявил с радостным отчаянием:
«Биография — 10 листов — да ещё в жару — да ещё в Москве!»
В один из этих знойных дней газеты (видимо, для того чтобы советский народ не особенно расслаблялся и не забывал, что законы, управляющие миром, должны быть строгими) сообщили о принятии нового законодательного акта. Он назывался «О неприкосновенности священной социалистической собственности» и предусматривал 10 лет тюрьмы (а точнее, лагерей) за 10 яблок, сорванных в колхозном саду, за 1 килограмм манной крупы, похищенный в колхозной лавке.
Булгаков вряд ли обратил внимание на это известие, свидетельствовавшее о том, что власть продолжает методично закручивать гайки. Ему, целиком поглощённому Мольером, было не до политики.
А уж когда через какое‑то время произошёл ещё один «инцидент», то он и вовсе заслонил собою всё остальное. Событие это и в самом деле было нежданным и просто невероятным: Михаил Афанасьевич вновь встретился с Еленой Сергеевной.
Честно выполняя заключённое соглашение, они не виделись 18 месяцев. Но… Хоть и дала Елена Сергеевна слово, что не примет от Булгакова ни одного письма, ни одной записки, ни разу не подойдёт к телефону и не выйдет на улицу одна (а только в сопровождении кого‑то)…
О том, что случилось, когда однажды ей всё же пришлось покинуть дом без сопровождающих, Елена Сергеевна впоследствии рассказала так:
«Очевидно, всё‑таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу, я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: „Я не могу без тебя жить“. И я ответила: „И я тоже“»!
Их прежние чувства вспыхнули с новой силой. Уехав вместе с детьми на отдых в Подмосковье, Елена Сергеевна написала мужу письмо с просьбой:
«— Отпусти меня!»
Впрочем, существует и другая версия, согласно которой Елена Сергеевна сама разыскала Булгакова, после того, как прочла в одной из газет очередную неприятную для него статью. Основания именно для такого варианта событий даёт письмо, которое Михаил Афанасьевич вскоре отправил Евгению Шиловскому:
«Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной по её вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше…»
Далее Булгаков извещал супруга своей возлюбленной, что они с Еленой Сергеевной решили пожениться, и просил:
«… пройдите мимо пашей любви».
Шиловский ответил резким письмом, в котором предлагал объясниться с глазу на глаз. Булгаков согласился.
Мариэтта Чудакова в книге «Жизнеописание Михаила Булгакова» приводит рассказ Елены Сергеевны о том бурном судьбоносном разговоре:
«Онарассказывала нам осенью 1969 года, что пряталась на противоположной стороне переулка, за воротами церкви („Ворота и сейчас там стоят, Вы можете их у видеть“, — поясняла она), видела, как понурый и бледный прошёл он в дом. Во время разговора Шиловский, не сдержавшись, выхватил пистолет. Булгаков, побледнев, сказал (Елена Сергеевна передавала его тихую, сдержанную интонацию): „Не будете же Вы стрелять в безоружного?.. Дуэль — пожалуйста! “»
К счастью, до дуэли дело не дошло — удалось договориться миром. Шиловский «отпустил» Елену Сергеевну. Старшего сына, десятилетнего Евгения, оставил у себя, младшего Сергея, которому шёл шестой год, «уступил» уходившей супруге.
Булгакову, в свою очередь, пришлось объясняться с Белозёрской, которой он объявил, что их совместная жизнь не сложилась, и им надо расстаться.
Любовь Евгеньевна и сама давно уже поняла, что всё идёт к такому финалу. Как относилась она тогда к Михаилу Афанасьевичу? Вопрос непростой. Спустя десятилетия в книге её воспоминаний появится фраза:
«Как сейчас вижу некрасивое талантливое лицо Михаила Афанасьевича».
Любящий человек так никогда бы не сказал. Если, конечно, эта фраза не является ответом на аналогичный булгаковский выпад в повести «Тайному другу». Ведь написал же он в ней о своей супруге: «некрасивая женщина с чудесными зубами»?
Любовь Евгеньева, может быть, была задета ещё и тем, что в «Адаме и Еве» она выведена в образах собаки Жака и тётки, которая «гладит сорочки» академику Ефросимову.
В той же книге воспоминаний приведено несколько имён и прозвищ, которыми Булгаков «одаривал» свою жену: Любинька, Любаня, Любан, Любанга, Томсон… Рассказано и о шутливых карикатурах на внутрисемейные темы:
«Нарисунке М[ихаил] А[фанасьевич], он несёт мне, Любанге, или сокращённо Бате, кольцо с бриллиантом в 5 каратов…
… имя Бата перешло в роман „Мастер и Маргарита“. Так зовут любимую собаку Пилата…»
Белозёрская писала об этом с гордостью, хотя гордиться здесь, в сущности, нечем: именем любимой женщины собаку (пусть даже тоже очень любимую) не называют. Впрочем, тут на защиту бывшей супруги встаёт сам Михаил Булгаков. Вспомним рассказ Иешуа о его первой встрече с Левием Матвеем:
«Первоначально он… даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой. Я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…»
Как видим, даже навсегда расставшись со своей второй женой, Булгаков продолжал вести с ней недосказанные диалоги, что‑то пытаясь доказать, в чём‑то переубедить.
А может, всё это нам только кажется? И ничего подобного в отношениях Михаила Афанасьевича и Любови Евгеньевны даже в помине не было? Писал же Булгаков в «Жизни господина де Мольера»:
