Проводив взглядом удалявшегося командира, я повернулся в другую сторону. Здесь уже смотреть было нечего.
– Любопытный какой, – боец послушно повернулся вслед за мной, видимо, понимая, что со мною до столовой он так и не дойдет. – Ладно, пошли дальше…
Я же в сотне шагов от нас заметил еще один грузовик, из которого десятка два красноармейцев что-то разгружали. Это были какие-то ящики, кажется. Небольшие ящики, в которых вряд ли хранились винтовки или автоматы. А судя по тому, как пригибались бойцы, ящики вдобавок были тяжелые.
– Ы-ы, – затыкал яростно я пальцем в ту сторону.
Лопоухий шумно вздохнул, и мы побрели вперед, к грузовику.
– Эй, славяне, чего в казарму тащим? – проводник мой наконец заинтересовался такой активностью возле своей казармы. – Уж не монпансье ли? – засмеялся он, кивая стоявшим в кузове бойцам. – Угостите?
– Монпансье… Ха-ха-ха, – из кузова тут же раздалось ржание двух или трех здоровых глоток. – Угостим. Так угостим, что без зубов останешься.
– А он, братцы, взрывчатку заместо сахару в чай класть будет, – добавил кто-то снизу, и ржание стало еще сильнее. – Иди сюды, насыпем тебе кулечек.
Обидевшийся боец, повернулся к штабу и, не обращая внимания на мой недовольный скулеж, потащил меня за собой. У того самого двухэтажного здания с крыльцом он вновь на несколько минут исчез и почти сразу же появился.
– Давай, брат, пошли. Ждут тебе уже, – он подхватил меня и перенес через высокие ступеньки.
Едва войдя в кабинет, я аж присвистнул. Фомин, видит бог, выглядел как загнанная лошадь. Прямо без слез и не взглянешь. Красные как у вампира глаза, мешки под ними, ввалившиеся щеки. «А мы ведь виделись с ним только вчера. Он, получается, всю ночь не спал, а потом еще днем носился…»
– Садись, племяш, – усмехнулся он одними губами, остальное же лицо как было, так и осталось неподвижной каменной маской. – Наконец-то нам с тобой удастся поговорить… Рассказывай!
Если честно, то застать меня врасплох этим вопросом ему не удалось. Уже с самого утра я ломал голову над тем, как объяснить Фомину все эти мои откровения. С самого начала было понятно, что выдать ему какую-то научно обоснованную версию мне не удастся. Ну что я мог ему сказать? Я, мол, переметнувшийся от немцев разведчик, который досконально знает все их планы и может предвидеть, что и как произойдет в ближайшее время. Или я шел-шел по дороге и нашел целую кипу секретных документов, в которых вся ясно и подробно было расписано о нападении Германии на Союз. Бред ведь это! Полнейший бред, на рассказ о котором даже время тратить не нужно было!
Словом, единственное возможное объяснение, которым в данный момент я мог бы попытаться объяснить свое знание будущего да, по-хорошему, и прошлого, лежало в области сверхъестественного, а точнее религиозного. Выбор в пользу версии сверхъестественного, а не рационального характера, облегчался и тем, что сейчас, несмотря на усилия большевиков, реально верующих все еще оставалось довольно много. Я даже подозревал, что и сам Фомин, долгое время воспитывавшийся моей бабушкой, с большой симпатией относиться к религии. И даже зуб бы дал, что он был крещеным.
«Так что мудрить здесь не буду. Как говорится, чем проще, тем лучше! И главное, побольше наглости, а точнее уверенности. Здесь еще талантливо и с полной самоотдачей врать не привыкли, особенно в вопросах, связанных с религией… Короче, все это пришло в виде откровения. Мол, видел в голове какие-то неясные светлые фигуры, рассказавшие мне о скорой страшной войне… В конце концов, немного разбавим это ссылками на библейских героев и в результате получим что-то весомое. Конечно, выглядит это не очень, скажем, даже мерзковато. Ну и что? Разве есть другой выход? Лучше оставить все без изменения, чтобы все они в землю легли? Да?!» Что тут говорить, с собой нам очень легко договориться.
– Пролеткой меня сбило дней пять назад, – начал я, добавив в свой голос трагичности, вдобавок словно специально меня пробило на хрипотцу, что привнесло в создающуюся атмосферу еще больше тайны. – Доктор говорил, что я, словно труп, двое суток лежал. Не стонал, не двигался, сердце с перебоями билось, почти холодный… Чуть не закопали меня, дядя.
Кто-то сказал, что в ложь, разбавленную правдой, человек поверит скорее, чем просто в голую правду. Вот именно это я сейчас и постараюсь проверить.
– Я еще никому не говорил этого. Ни единой душе на этом свете, – мой голос снизился до шепота, и я, насколько смог, попытался изобразить, насколько потрясен случившимся. – Никто этого еще не знает… Когда я был там, то видел свет. Везде был свет, один лишь свет. И меня куда-то тянуло, словно на буксире.
Я как завороженный продолжал рассказывать о том, что будто бы вспоминал.
– А потом вдруг я услышал сильный звук. Это была труба! Громкая, как оркестровая, труба! Я почти оглох… И тут все стихло, а потом раздался тихий женский голос, – я выдавал информацию не сразу, давая Фомину возможность многое додумать самому. – Прямо как у мамы, – к сожалению, всплакнуть мне не удалось, хотя это именно сейчас было нужно просто до зарезу. – Она говорила со мной, дядя.
Ого-го, проняло-то его как! Глаз дергаться начал. Глядишь, и ногами скоро застучит. «Давай-давай думай, кто мог ко мне явиться?! Ну! Ну?! Крещеный же! Бабуля-то, поди, в детстве тебе все растолковала…»
– Плакала она сильно, – еще тише продолжил я, зыркая глазами в сторону комиссара. – И я плакал… Тогда она обняла меня и мне стало так хорошо, спокойно. А потом она грустно посмотрела на меня и сказала, что скоро на нашу землю придет страшный враг, на знамени которого будет ложный крест. И стала она мне показывать видения про сотни катящихся танков, про ржущих от безнаказанности немцев с закатанными на руках рукавами, про горящие на аэродромах самолеты с красными звездами, про тысячи повешенных женщин и мужчин… Это было страшно, очень страшно.
Ну наконец-то! Мне все же удалось выдавить из себя слезинку, после которой словно прорвало плотину. Слезы потекли рекой. Я стал всхлипывать. Мое воображение шло за моими же словами, рисуя страшные картины будущего, точнее уже почти настоящего. В какой-то момент мне даже показалось, что что-то подобное со мной действительно было. И я настолько разогнался, что стал выдавать в качестве откровения и то, что сначала хотел умолчать.
– Я видел столько ужасного, что даже сложно себе представить… Я видел тысячи пленных советских бойцов. Босые, в кровавых бинтах, с потухшими глазами, они шли по своей же земле под конвоем врага… – я, походу, поймал вдохновение, из меня перло и перло такое, что я уже и не помнил. – Я видел целую армию предателей, которые сдавали немцам важные документы, города, целые укрепленные районы. Власов, Гончаренко, Михайлов, Грач и многие-многие другие с радостью шли на сотрудничество с врагами и предавали своих же товарищей, отправляя их на смерть.
И тут случилось такое, что окончательно убедило меня в правильности выбранного пути… Фомин, комиссар, ответственный за идеологическое просвещение бойцов, вытащил из нагрудного кармана небольшой холщовый мешочек, из которого торчал тонкий кожаный шнур. Дрожащими пальцами он осторожно раскрыл мешочек и вытащил оттуда… потертый старинный КРЕСТИК. «Поверил! Черт побери, Фомин мне все-таки поверил!»
