– Ха, братва, гляди-ка, лыбу давит! – приблатненный парнишка от удивления чуть не свалился с края телеги, где сидел словно молодой кочет на насесте. – Как это так? Вот малой дает! Нет, ты смотри! Скалится ведь танкист. Вы видите! Сестричка, ты видишь?
И я это видел. Обгоревший действительно робко улыбался, впервые за последние дни вздохнув совершенно спокойно, без дикой, отдающейся во всем теле боли. «Вроде пошла волна. Жаль только ненадолго все это, и скоро его снова скрутит. Вот, конечно, если он сам со своей башкой поработает. Как там у Норбекова или у Алиева, “сконцентрируйся на одной единственной мысли или слове”…» Я вспомнил о целой куче всяких психологических и околопсихологических приемов и упражнений, которые работали с резервами организма. Тонны этой литературы были мной перелопачены в период моего увлечения восточными учениями. Мне даже многое, очень многое, к моему несказанному удивлению, удавалось. Всякие психологические установки, якоря, мнемонические и гипнотические техники, все это в той или иной степени было мною съедено, переварено и в итоге усвоено. Вот сейчас я и хотел попробовать на этом страдальце кое-что из современного или древнего арсенала.
– Так… Попробуем, пожалуй, – пробормотал я и, остановив взгляд на девчонке с сумкой медика наперевес, с улыбкой подмигнул ей. – Народ, часы как медальончик есть у кого? Да не такие! Нет! – шедший рядом с телегой сам комиссар, давно уже приглядывавший за мной, начал было расстегивать с руки браслет своих часов. – Наручные не нужны, Ефим Моисеевич! Такие вот, на цепочке! Или, может, медальон какой есть у кого? А? На время! Нужно очень!
Часы? Что я, в самом деле? Какие у бойцов часы, да еще такие? Сейчас это самая настоящая редкость, которая есть не у каждого командира.
– Держи… те, Дмитрий Михайлович, – медсестричка, порыскав у себя на груди, протягивала мне небольшой золотистый медальончик с тоненьким шнурком. – Такой подойдет?
«А то! Самый размер!» Я кивнул, схватив шнурок. «Теперь надо торопиться, пока его снова боль не накрыла. Гипноз ведь такая штука, что не терпит сильных раздражителей».
– А теперь ша! – и таких словечек я уже набрался – время такое и люди такие. – Все молчите, не отвлекайте!
Медальон, сверкнув на солнце скругленными гранями, повис на шнурке прямо перед лицом танкиста.
– Земляк, ты как? Получше? Хорошо, хорошо, – тот вновь слабо улыбнулся, раздвигая запекшееся мясо губ. – Сейчас тебя еще подлатаем. Слышишь? Говорю, сейчас еще полегчает. Смотри сюда! Вот прямо на медальон. Смотри, как он блестит! Внимательно. Глаз от него не отрывай! Слышишь, жизнь твоя от него зависит, – нажал я на танкиста еще сильнее, увидев, как загорелись его глаза надеждой. – Давай, браток! Я начну медальон немного раскачивать, а ты следи за ним.
Судя по шороху за моей спиной, приблатненный парнишка подвинулся от возницы ко мне. Любопытный, зараза. За такой шпаной глаз да глаз нужен.
– Молодец. Смотри и слушай меня, – я попробовал, насколько это позволяло мое горло, понизить голос. – Слушай каждое слово, каждый звук, словно он самый родной для тебя. И нет для тебя ничего ближе его и важнее! В нем весь смысл твоей жизни.
Я впился в него глазами, уже не обращая внимания ни на кого вокруг – ни на перекосившееся лицо особиста, ни на огромные удивленные глаза медсестры, ни на прищуренный и подозрительный взгляд Фомина, ни на стекленеющие глаза парня за моей спиной. Сейчас передо мной, словно в тоннеле, было лишь одно – темное лицо раненого.
– Ты слышишь голос самого родного для тебя человека, самого близкого, самого важного. Ты ему абсолютно и полностью доверяешь. У тебя нет никаких сомнений и подозрений. Ты на сто процентов доверяешь мне, – продолжал говорить я.
«Все! Контакт есть!» Танкист стал реже моргать. Взгляд его окончательно остекленел. В этот момент сзади меня кто-то с грохотом свалился с телеги. Походу, парнишка за моей спиной оказался слишком уж гипнабельным – промелькнуло у меня где-то на периферии сознания.
– Сейчас я до считаю до десяти, и тебе станет абсолютно легко и спокойно. У тебя не будет никакого страха и боли. Тебе будет очень спокойно. Ты станешь камнем! Большим, темным, холодным камнем, который ничего не боится! Ни огня, ни холода, ни пули! Один… Два… Тебе становится все легче и легче. Тревоги и страхи уходят от тебя. Три… Четыре… Твои руки, ноги, тело тяжелеют. Они становятся плотнее, сильнее. Пять… Шесть… Семь… Ты похож на камень. Твоя кожа похожа на камень. Твои нервы и воля похожи на камень… Восемь… Девять… Ты тяжелый, сильный. Ты камень, у которого никогда ничего не болит. Ты камень, который никогда ничего не боится! Десять… Ты был и остаешься камнем! Большим, мощным! Ты камень… Ты чувствуешь силу камня? Его спокойствие и уверенность? Ты цельный, монолитный, без трещин и разрывов.
«Кивает. Хорошо. И рожа стала какая-то неподвижная. Правда, она и раньше напоминала маску, черную». Я продолжаю пристально рассматривать лицо танкиста. «Так, а теперь поедем обратно. Поглядим, что получилось…»
– Сейчас я начну обратный отсчет, и когда досчитаю до одного, ты очнешься и будешь себя чувствовать совершенно легко и спокойно. И с этого момента, всегда, когда ты будешь представлять камень, тебя сразу же будет наполнять чувство уверенности, силы, спокойствия и здоровья. Десять… Девять… Восемь… Ты помнишь про камень, про его силу, про его мощь и его спокойствие. Семь… Шесть… Пять… Тебе становится все лучше и лучше… Четыре… Три…Два… Один…
Выдохнув воздух, я замолчал. «Черт, получилось или нет?! Б…ь, а чего это тихо-то как?» До меня вдруг дошло, что вокруг меня стояла тишина. Никто не разговаривал, ни сопел, ничего ни скрипело и не стучало. «Охренеть, обоз встал! Б…ь, откуда здесь столько народу?» Оказалось, около телеги на расстоянии нескольких метров собралось около сотни человек, которые с жадным любопытством смотрели на происходящее.
– Б…ь, братцы, – приблатненный парнишка, уже очнувшийся, затыкал рукой в сторону обожженного танкиста. – Очнулся! Смотрите!
Я тоже резко развернулся и увидел…. Очнувшийся командир плакал. Как ребенок. Слезы, не прекращаясь, текли ручьями. Кристально чистые ручейки стекали по черной сожженной коже, через которую просвечивала кровавая кожица. «Хуже стало! – екнуло у меня сердце, словно чем-то кольнуло в грудину. – Угробил мужика!»
Но тут танкист медленно привстал и сел. Без стона, хрипа! Встал сам, хотя до этой минуты все время лежал неподвижной колодой. Рука его вдруг черной клешней вцепилась мне в плечо. И в полной тишине раздался его голос.
– Спасибо, сынок, – прохрипел он, сильно сжимая мне плечо. – Дышать могу. Дышать могу по-человечески… Спасибо, спасибо… Дышать могу…
Что тут началось! Охренеть не встать! Это был настоящий взрыв, ни много ни мало! Люди, словно морская волна, вдруг хлынули к телеге. Они тянули руки к нему, что-то кричали, шептали, кто-то пытался прикоснуться и ко мне.
– Ну ты даешь, малой! Слышишь, сукой буду, силен! – парень с перемотанной ногой от охватившего его возбуждения аж вскочил на телегу. – Ты же как… этот… ну этот Ишуа из… э… Назарета! Читали нам по малолетке как-то про этого Ишуа! – что там творилось у этого бывшего уголовника в голове, один бог знал. Видимо, здесь все смешалось: и «Мастер и Маргарита» Булгакова, и Библия, и еще что-то. – Тот тоже руки вот так возьмет и наложит на болезного, а тот выздоравливает сразу! Ишуа настоящий!
