Удивленный, я взял протянутые фотографии и словно загипнотизированный уставился на них. На первой была высокая статная женщина в длинном светлом платье и в большой шляпе с кокетливо загнутыми полями. Она бережно держала на руках младенца в чепчике и вроде ночной рубашке. Со второй фотографии на меня смотрел «я» – мальчик лет трех с не по-детски серьезным взглядом, одетый в темные длинные шортики и рубашку с длинными рукавами. После минутного изучения этого снимка мне почему-то стало казаться, что этот мальчишка подозрительно похож на меня.
– Я Дмитрий… получается, Алексеевич. Про свою настоящую семью многого не помню, – заговорил я, отложив в сторону фотографии. – И я, скорее всего, действительно гений.
«Крепок! Заулыбался лишь, а не заржал». Естественно, я должен был сразу же расставить все точки на «и». У моего «отца» не должно быть сомнений в моей гениальности. Он должен был быть уверен, что я не пустышка, а настоящий феномен, который действительно имеет для страны огромное значение. И убеждать его в этом я начал сразу же…
– Вижу, не верите? Я не обижаюсь. Никто не верит, а вот товарищ Сталин сразу мне поверил, – я ловко ввернул имя Вождя в разговор, сейчас ничто не могло быть лишним. – А хотите, я докажу это? – на лице Алексея Михайловича в очередной раз мелькнуло удивление, замешанное на недоверии. – Я правда докажу… Вот смотрите, это мои песни. Я же пишу тексты для песни.
Из кармана моего костюмчика я вытянул домашнюю заготовку – пару тетрадных листков с текстами военных песен Михаила Калинкина и Вячеслава Антонова. Уверен, что совершенно особые тексты, их душевность, а главное, злободневность мгновенно сделают их хитами. Или, по крайней мере, убедят нового родственника в моей гениальности.
– Какие необычные слова, – чуть дрогнувший голос Алексея Михайловича сразу же выдал его волнение. – Живые и сразу будят целые картины… Немчура поперла густо, чтобы сукам было пусто… Сильно. И с матом…
Я смотрел на него и видел, что выбил сто очков одним своим ударом. Он был сильно удивлен! Таких текстов песен он вообще не видел и не слышал.
…После этого мы проговорили почти час. Договорились о кое-каких знаках, с помощью которых я мог бы делиться информацией, не привлекая к себе внимания. Обсудили еще кое-что по моему слишком независимому и выделяющемуся поведению и пришли к выводу, что мне придется срочно «скромнеть», иначе нам не поможет никакая маскировка.
Освободился я лишь к позднему вечеру.
Вообще этот мой первый день в Москве оказался исключительно богат на судьбоносные события. Правда, в те вечерние часы, сидя за письменным столом и держа в руке остро заточенный карандаш, я даже и близко предположить не мог, что пришедшая мне в тот момент в голову идея окажется настолько гениальной! А дело было в следующем… Бабуля, оказавшись в Москве и почти целый день где-то пропадая, вернулась ближе к вечеру с большой котомкой. Подошла ко мне вся такая тихая, благообразная, то и дело поправляя темный платочек.
– Намаялся, смотрю, – тихо произнесла она, после того как около минуты печально вглядывалась мне в глаза. – Серый весь, да и глаза усталые. Ничего, Митька, ничего, – сухая, почти невесомая рука старушки коснулась моей головы и неожиданно взъерошила мне волосы. – Отоспишься, и все пройдет. Молодой, чай…
Я же молчал. После того долгого изматывающего разговора со Сталиным я чувствовал себя словно выжитый лимон и это, черт побери, было совсем не метафорическим чувством. Сейчас мне не то что говорить, но и слушать-то особо не хотелось.
– Долго я, Митька, понять-то не могла, кто ты такой, – признаться, тут я напрягся, бабка всегда казалась мне весьма странной, и кто знает, что у нее там было на уме. – Грешным делом, даже думала, одержимый ты. Вона, заговорил вдруг. До этого цельный год молчал, а тут заговорил. И речи у тебя совсем чужие, не нашинские. Глаза вон взрослые, и смотрит оттуда не мальчишка, а кто-то другой, жизнью побитый… Даже вон к матушке Фросе ходила, про тебя спрашивала. Да не сказывала она ничего. Говорила, что сокрыто от нее все, в тумане…
Что-то тон и слова бабули мне нравились все меньше и меньше. Да и сама она что-то уже больше совсем не казалась той милой и доброй сухонькой бабушкой, что как наседка суетилась вокруг нас с Настькой последние недели. «Мать вашу, что за хрень тут творится? У нее чего… это совсем крыша того… поехала? Б…ь, одержимым назвала. Ты меня еще в колдовстве обвини, старая!» Облик бабули меня действительно что-то уж больно пугал.
– Не бойся, Митенька, не бойся, – вдруг голос бабули вновь обрел прежние нотки, сталь и яд куда-то исчезли, словно их и не было. – Не бойся… Дура я старая, напугала тебя, – закряхтела она с досадой. – Совсем забыла, что глаз у меня дурной, пужливый для людей… В церкву седни ходила, к духовнику свому, отцу Георгию.
Перемена в ее голосе мною не осталась незамеченной. «Черт, чуть не обделался… Уф, даже вздохнулось как-то легче… Реально ведьма. То-то ее деревенские слушались, как биг босса. Такая в бараний рог скрутит любого, поди».
– Открыл он мне глаза, Митенька. Ты ужо звиняй меня. Вижу таперича, что нет в тебе черноты… Смятение вижу, а злобы нет… Отец Георгий сказывал, что помочь тебе надоть. Вот, держи. Монашкам нашим всем миром собирали. Думали, храм когда-нибудь восстановим. Да Антихрист пришел… Возьми.
Я машинально взял протянутую котомку, оказавшуюся довольно тяжелой, и открыл ее. «Б…ь! Вот тебе и бабуля! Ни хрена себе – мы тут собирали». Внутри котомки лежали плотно сложенные толстые пачки денег. «Сколько же тут?! Тысяча? Две? Или, может, десять?»
– Цельных две сотни тысяч почти туточки. Копеечка в копеечку, – негромко проговорила бабуля, словно отвечая на мой немой вопрос. – Чай, шесть годков собирали всем миром… Бери, бери, Митька.
И я взял эту котомку!
Вот таким образом я и оказался со здоровенным мешком советских денег. «Вот тебе и бабуля! Бабло скинула и ушла куда-то… А мне-то что сейчас делать? Проблем и так до хрена. Меня тут могут выпотрошить как курицу, и никто не посмотрит на мои знания. Как говорится, он слишком много знал… А тут куча денег, взявшихся непонятно откуда».
Сев за письменный стол, я медленно высыпал из котомки деньги на столешницу и стал думать, глядя на тысячи и тысячи больших цветных бумажек. «Надо немедленно от них избавляться. Я тут на таких птичьих правах, что мне эти бумажки могут колом встать в одном месте… Стоп, а чего это я голову тут ломаю? Есть же Фонд обороны или еще нет? Когда уж он там появится? Б…ь, не помню. Хотя ладно, не страшно. Скажу бабуле, пусть пока деньги придержит, а как пройдет новость о Фонде, пойдет и сдаст накопления. Короче, придумаем что-нибудь. Мол, двумя деревнями собирали…»
И вот, казалось бы, проблема с деньгами решена и можно было «покумекать» над недавно прошедшим разговором с Вождем, но нет, что-то меня глодало. Я чувствовал, что это не совсем тот шаг, который я должен был сделать. «Черт, а что другое? Пойти с этой котомкой прямо туда? И сказать: так мол и так, это от нашего стола вашему… Подожди-ка, подожди-ка…»
