Нет, я, конечно, понимал, что делаю очень нужное и важное дело! Естественно, понимал! Пожалуй, только это и помогало мне вставать с постели и вместе с «батей» ехать на окраину Москвы на очередной объект, где снова и снова, как в плохом спектакле, играть уже давно опостылевшую роль великовозрастного сынка важного ученого-эмигранта. Если еще в самом начале эта роль вызывала во мне не только улыбку, но и интерес, то по прошествии времени все это притворство мне стало казаться безумно выматывающим.
И вот я лежу и бездумно пялюсь в потолок и, словно Леонардо да Винчи, пытаюсь рассмотреть в трещинках и пятнах на нем что-то необычное. Однако все мои усилия хоть как-то «завестись» были тщетными. Вставать не хотелось. Напротив, меня охватило дикое желание свернуться клубком и, завернувшись в одеяло, забыть обо всем.
– Эх-ма, спим? – скрип двери в мою комнату больно резанул по ушам, походу, «батя» решил поинтересоваться, а какого лешего его кровиночка никак не встанет. – Боец, а чего это мы разлеглись? Сегодня такой день, просто ух! По радио передавали, что под Минском немцам хорошо врезали. Кажется, даже одного генерала в плен взяли. Представляешь, немецкого генерала?
Я по-прежнему молчал, не открывая глаз. «Б…ь, новость! Генерала взяли! И это после десятков тысяч пленных?! А сколько мы генералов просрали, уж и вспоминать не хочется! Писал ведь, говорил про все это… Нет, не верили! – я даже заводиться начал, вспоминая некоторые фразы Самого. – Да как так можно?! Наша армия потом и кровью встанет… Вот тебе и встала, мать его! Тысячи убитых и еще больше пленных. А что будет, если Он еще про Киевский котел не послушает…»
– Ладно, Димка, вставай. Знаю, досталось тебе сильно последние дни, – кровать скрипнула, когда «батя» присел на кровать. – Вон как похудел… Слушай, а давай-ка сегодня изменим наше расписание? Знаешь, куда пойдем?
Услышав изменение в голосе, я навострил уши. «Походу, новость о моей хандре еще вчера ушла наверх. Значит, “батя” что-то приготовил интересное. Хорошо бы хоть немного развеяться. А то чувствую себя как вывернутый наизнанку. Мехом вовнутрь…»
– А пойдем мы… – «батя» выдержал небольшую, уж точно не мхатовскую паузу и выдал. – Кинематограф смотреть…
Я открыл глаза и увидел улыбающееся лицо. «А чего это он так лыбится? Это всего лишь кино…» Правда через какое-то мгновение меня осенило. «Вот же я гоблин! Это для меня кино всего лишь кино. Телек вообще стал предметом мебели, уступая популярность интернету. Тут же большой экран вообще вне конкуренции. Это король и император в одном флаконе! Здесь в кино ходят массово и как на праздник… Черт, надо хоть попробовать улыбку изобразить». Я приподнялся и чуть оскалился, что должно было хоть немного напоминать улыбку.
– Вот и отлично, – Михайловский поднялся с кровати. – Давай собирайся, потом завтракать и едем… Посмотрим на все это действо.
Вставая, я не особо обратил внимание на последнюю брошенную фразу, смысл которой раскрылся мне несколько позже, в автомобиле.
– Сейчас едем на московскую киностудию. Будем смотреть, как снимаются фильмы, – Михайловский обернулся ко мне и подмигнул. – Может, увидишь кого из знаменитостей.
Я же в ответ вновь скорчил гримасу, изображая несусветную радость от намечавшейся встречи со знаменитостями. «Знаменитости… Я почти каждый день вижу одного из самых могущественных людей планеты – человека, о роли которого в истории нашей страны – да и планеты! – будет ломать копья не одна сотня ученых. Вот это я понимаю – знаменитость. А эти… Ну ладно, хоть развеюсь немного».
Вновь из окошка автомобиля мне так толком ничего и не удалось разглядеть. Мимо проносились какие-то темные мрачные здания, накрытые мешковатой дерюгой памятники и строения, длинные заборы. Где и по каким улицам мы передвигаемся, понять было практически невозможно.
Наконец наш кортеж из трех автомобилей начал останавливаться перед высокими воротами, которые почти сразу же распахнулись и пропустили нас внутрь огромного двора. Здесь уже было несколько тупоносых грузовиков с открытыми или полуоткрытыми кабинами, какой-то апокалиптического вида трактор с просто гигантским двигателем и еще множество больших коробов. Похоже, киностудия собиралась эвакуироваться, отметил я.
– Поглядим-поглядим на советский Голливуд, – еле слышно забормотал я, выбираясь из автомобиля и догоняя вышагивающего к огромному корпусу Михайловского. – Пока, правда, несильно впечатляет…
Откуда мне тогда было знать, что это высокое дощатое здание, напоминающее громадный сарай, было лишь летним павильоном и одним из десятков зданий московской киностудии. Не знал я и о сотнях сотрудников «Мосфильма», добровольцами ушедших на фронт, что практически полностью парализовало киноиндустрию Союза.
– Тихо-тихо, товарищи, – на нас сразу же шикнули, едва только мы вошли вовнутрь. – Идет съемка. Пожалуйста, не шумите, – встретившая нас девушка в темно-сером пиджаке с испугом глядела на сопровождавших нас сотрудников госбезопасности. – Иван Александрович очень ругается, – она легонько показала на высокого мужчину с каким-то болезненным изможденным лицом.
«Интересно, что это там снимают?» Я стал осторожно пробираться через какой-то реквизит, стоявший перед нами настоящими стенами. «У них тут, конечно, свалка… Черт, они же собираются эвакуироваться. Точно! Понятно теперь, откуда здесь эти завалы». Я сделал еще несколько шагов, чтобы видеть лучше.
– Ого-го, – едва не вырвалось у меня, когда я вышел из-за ящиков на открытое пространство. – Что это у них такое? Пытают, что ли, кого? Девушка вроде… Уж не Зоя ли Космодемьянская? А был ли про нее фильм? Или, может, она еще не погибла…
В десятке метров от меня и стоявших за мной Михайловского и охранников разворачивалась трагедия, по крайней мере, режиссер задумывал это действо именно так. В центре кулис, изображавших какое-то бревенчатое строение (избушку, что ли?), стоял стул с привязанной к нему девушкой в немного потрепанной одежде. К ней наклонился с нарочито зверским (именно зверским) выражением лица немецкий офицер и что-то шипел. В какой-то момент он ее по лицу, если честно, мазнул ладонью. Та тут же повернулась к зрителю и кинокамере и что-то произнесла.
«Вот же б…ь! Искусство!» Это, пожалуй, была моя первая реакция от встречи с изнанкой киноиндустрии. И хорошо, что сдержался и не выдал такую оценку вслух. «Что это такое? Пощечина или поглаживание? Может, ролевые игры? Картинные позы, картинные движения, выпученные глаза…»
Естественно, я видел хорошее советское кино и восторгался творениями выдающихся режиссеров Союза о войне, мирной жизни, истории страны. Но то, что я видел сейчас, мне совершенно определенно не нравилось. Игра актеров мне не просто казалась неестественной, а даже вызывала смех. Все эти дерганья, показуха, героические позы.
В какой-то момент я понял, что их игра мне напоминала. «Нет, вы только посмотрите! Они что, вообще ничего не понимают? Это же китайские и корейские фильмы в самом худшем их исполнении. Точно такие же позы, ужимки, гримасы. Б…ь, молодой Джеки Чан и то был более естественен, чем они! Маскарад какой-то!»
