На сцене тем временем начала разворачиваться кульминация действия. Девушка с горящими глазами, стоя у виселицы, что-то проникновенно вещала. Тут же торчавший гитлеровец зловеще ухмылялся или, по крайней мере, мне так показалось. Обступившие место казни новые действующие лица – кажется, сельчане: какие-то бородачи, маленькие дети, женщины в платках – тоже сверкали взглядами в сторону камеры.
В этот момент я не выдержал такого издевательства над своим пониманием настоящего кино про войну, сформированного сотнями и сотнями ГОЛЛИВУДСКИХ и последних НАШИХ фильмов и, резко развернувшись вцепился в пиджак Михайловского. У меня терпения не хватило даже на наши с ним тайные сигналы, так как меня просто переполняли эмоции и их нужно было срочно кому-то высказать. Он, умница, сразу же все понял. У меня уже не раз были такие эмоциональные «приступы», после которых я просто вулканом выплескивал очень много оригинальных и полезных сведений.
«Батя» впихнул меня в какой-то закуток и, развернув, поставил прямо перед собой.
– Ну? – вопросительно буркнул он, уставившись на меня.
– Что ну?! – тут же начал я «давать стране угля». – Это же просто фарс! Они что там снимают – страшную сказку для детей? Колыбельную для престарелых бабушек?
У Михайловского от удивления вытянулось лицо. Он явно не понимал, чем я был так возмущен. Мне даже показалось, что ему-то игра актеров понравилась. Да-да, это картинное убожество его впечатлило. Но я-то был из другого времени, где такое кино было очень пресным и совсем незрелищным. Нашего пресыщенного спецэффектами зрителя такими творениями было явно не «пробить» и не «завести».
– «Батя», война же идет! Страшная война, где тысячами людей в землю кладут! – я уже завелся на полную катушку и совсем не думал о последствиях таких откровений. – Здесь у младенцев кровь на опыты берут, молоденьких девчонок насилуют, а потом им груди режут и животы вспарывают! Вот какая война! Она с запахом крови, пороха и дерьма! А они как снимают? Что это за позы? А лица их ты видел? Разве так бывает? Ты же был на войне и видел, как все это происходит… Откуда там все это?
Потемневший лицом Михайловский сгорбившись внимательно слушал мою речь, не делая даже попытки вставить хоть слово. Чувствовалось, что мои речи начинают до него доходить.
– Так не бывает! Это фальшь! Может, в чем-то она и красивая, приглаженная, но это все равно самая настоящая фальшивка. Надо оставить это жеманство и этот театр для комедий и мелодрам! Пусть там воспитывают хорошее и красивое! – «батя», видимо, не в силах все это запомнить вытащил свой блокнот, куда он заносил мои «откровения для ученых и изобретателей». – Идет страшная война, и зритель должен это видеть! Он должен ненавидеть врага всем своим нутром! Как говорит Симонов: «Сколько раз встретишь немца, столько раз и убей его!» Так и наши фильмы сейчас должны «зажигать» людей, давать им силу, должны заставлять их подниматься с земли и под обстрелом идти вперед, на врага… Пусть это будет кровь, грязь, жестокость! Пусть советские люди видят истинное лицо врага! Каждый сейчас должен знать, что немец с экрана фильма – это нелюдь, который идет, чтобы стереть нас с лица земли!
Карандаш Михайловского, словно невесомая бабочка, порхал по листам блокнота, рисуя какие-то каракули.
– Не надо жалеть врага! Покажите его жестокость! Пусть люди видят, как они в концлагерях сжигают пленных заживо, как плетьми сдирают с людей мясо, как делают из кожи евреев сумочки и кошельки, – лицо «бати» исказила гримаса, он явно не знал таких «веселых» подробностей о самой цивилизованной нации Европы и ее сателлитах. – Что, «батя», не знал об этом? А о брелоках для ключей из человеческих костей и о париках из волос сожженных в крематориях слышал что-нибудь? Слышал что-нибудь о Собиборе?
Да, меня уже точно понесло! Я совсем забыл, когда и где он будет создан. Но я уже выкладывал о нем все, что видел и слышал.
– Эти гектары и гектары бараков, где лежат высушенные до бестелесного состояния люди, бывшие бойцы и командиры Красной Армии, обычные граждане Союза. Они просто ждут когда, их живыми закопают в землю… Ты видел детей-скелетиков, «батя?» Детишек тринадцати-пятнадцати лет, которые весят 9–10 кило? – продолжал я.
И тут карандаш мужчины с хрустом сломался, а он тяжело дыша продолжал этим обломком что-то чиркать по блокноту.
– Сейчас нужны фильмы об этом, «батя!» – не замечая этого ступора, вещал я. – Не надо ничего маскировать! Эта кровь и ужас нужны всем нам, чтобы мы наконец-то перестали жалеть врага и себя заодно! Необходимо понять, что сейчас идет война на физическое уничтожение! А у нас тут что?! Что это за выпученные глаза на экране?! Нужен четкий, но в то же время максимально естественный посыл – вот жестокий враг, вот его бесчеловечно замученная жертва, а вот герой-боец Красной Армии или работник тыла, тянувший жилы за станком.
Рассказывая обо всех этих неотъемлемых частях современного и зрелищного блокбастера, я не чувствовал никакой неловкости. Мол, я такой-сякой, сам уподобляюсь манипуляторам, которых же я и хаю. Или я, весь такой красивый, учу уму-разуму гениальных советских режиссеров, которые сняли десятки суперуспешных фильмов. Совершенно нет! Напротив, я чувствовал свою стопроцентную правоту. Ведь я ничего не собирался ломать. Все мои идеи и соображения, которыми я надеялся внести в кинематограф свежую струю, ведь в более позднее время прекрасно работали. А значит, все эти приемы повышения зрелищности и действенности кино сработают и здесь!
– Слушай, «батя», – я поглядел Михайловскому прямо в глаза. – Снимаемый там фильм зрителям конечно понравится, и его будут смотреть и плакать, но… он все равно полное говно, – я почему-то был уверен, что сейчас было не время для выбора выражений. – Ему все равно не стать тем явлением, которое сможет зажечь людей. В данный момент нужен совершенно другой накал эмоций и страстей. Фашист в сотнях километров от Москвы и все еще изо всех сил рвется сюда. Его смогут остановить лишь они, простые люди – такие, как ты. И им нужно что-то, чтобы с легкостью и без страха идти под пули, чтобы, стреляя по врагу, гореть в танке, задыхаясь от дыма, идти на таран или, изнемогая от голода, стоять за станком, – «батя» тяжело вздохнул, и я понял, что он мой с «потрохами». – Ты ведь понимаешь, что я знаю очень много, и поэтому Хозяин мне доверяет. Так вот, сейчас я совершенно точно знаю, что нужно изменить в фильме, чтобы он стал совершенно другим. Мы – ты, я и режиссер – сделаем его лекарством для наших людей и ядом для врага, от которого он будет корчиться в мучениях. И надо лишь, чтобы режиссер ко мне прислушался.
Тот несколько минут молчал. И я прекрасно понимал, что ему нелегко согласиться со мной. Конечно, за все эти дни он не раз убеждался, что я исключительный феномен, знаний которого хватит на несколько научных институтов. Однако сфера искусства была в Союзе сакральной и всегда курировалась лично первым лицом, поэтому влезать туда своим «свиным рылом» было чревато наступлением очень негативных последствий.
– Ладно, Дмитрий, по рукам, – и моя ладонь утопла в его здоровенной клешне, которой бы более подошел меч, а не его любимый наган. – Попробуем… Только знаю я этого режиссера. Пырьев это. Кремень, а не человек. Говорят, его в Гражданскую казара поймала и давай ему ногу на костре палить, а он им все это время «Интернационал» пел. И так разозлил их, что они пару раз выстрелили в него. Потом, правда, выяснилось, что пули в портсигар его попали… Словом, так просто с ним не поговорить.
