А Михайловский уже настолько вжался в занавеску, что еще немного – и она его окутает с головы до ног.
Я опустил голову. Ну что я недоумок, что ли, какой? Конечно, я все прекрасно понимал! Просто меня тогда понесло. Ведь бывает такое. Это как вдохновение у художника или писателя. Какое-то найденное тобой орлиное перышко или увиденная мельком девушка с ярко-рыжими волосами произведет такое впечатление, что из-под пера сами собой выходят стихи или из-под кисти – мазки краски. Вчера так было и со мной! Увидев эту неестественную игру актеров – какие-то ужимки, карикатурность, постановочность, я по-настоящему завелся! Словом, об этом и я начал говорить.
– Да, я не сдержался. Повел себя совершенно неосторожно. Но там же был настоящий бред… Видели бы вы, что там снималось! – я почувствовал, как на меня снова накатывает, но останавливаться совершенно не хотелось. – Это же фильм про войну, про грязь, кровь и слезы, про трагедию, про настоящий, а не показной героизм! Зачем эти плакатные карикатуры на людей?! Бойцы, рабочие и крестьяне же видят, что на самом деле… Сейчас нужны такие фильмы, которые живо, страшно, жестко и натурально покажут, что там, за порогом стоит враг всех нас, нашей земли, от которого не спрятаться в погребе, который пришел за твоей землей, твоим домом и твоей жизнью!
Во время этой моей попытки оправдаться Верховный задумчиво теребил курительную трубку, порой бросая на меня быстрый и пронзительный взгляд. Вдруг он, дождавшись, когда я закрыл рот, чтобы немного перевести дух, резко повернулся к прикинувшемуся ветошью Михайловскому.
– Хм… Алексей Михайлович, раз уж и ты… хм, теперь знаешь, – услышав голос обращавшегося к нему Сталина, «батя», бледный как смерть, живо шагнул вперед. – Ответь, действительно с тем фильмом все было именно так?
Тот ответил не сразу, видимо, обдумывал, что сказать.
– Я, товарищ Сталин, конечно, не специалист, но люблю кино и раньше с супругой всегда старался выбраться в кинотеатр, – начал он осторожно. – Фильм, конечно, нужный, своевременный. И раньше, до встречи с… Дмитрием, – он бросил на меня быстрый взгляд, – я бы сказал, что фильм, несомненно, хороший, героический. Но сейчас… я так не думаю. Мы с Дмитрием много обо всем этом говорили. И теперь, товарищ Сталин, у меня крепнет убеждение в его правоте. В таком виде фильм про войну видится неестественным, таким ненастоящим эрзацем. Думаю, не хватает в нем чего-то жизненного, хватающего за душу…
Полностью поддерживая слова «бати», я кивал головой. «Давай, руби правду-матку! А то сидят тут и снимают не пойми что на советские деньги! Вот из-за таких режиссеров мы все время и проигрывали Голливуду, который, падла, и брал своей натуральностью… У америкосов идеология помогает фильму, делая его более зрелищным, а у нас наоборот – корежит все».
Наконец «батя» замолчал, по всей видимости иссякнув. Тогда, глубоко вдохнув, я снова вылез вперед.
– И вообще, товарищ Сталин, я тут вчера ночью почти не спал, обдумывая некоторые свои мысли по поводу советских фильмов и еще много чего, – я вытащил из-за пазухи сверток с несколькими десятками свернутых исписанных карандашом листов и положил его на стол. – Вот…
Если Верховный и удивился такому с моей стороны, то совсем не подал вида. Внешне совсем невозмутимый, он подошел к столу и взял мою писанину.
– Я, товарищ Сталин, вот что думаю, – в этот момент мой порыв как-то спал и мысль о коренной перестройке идеологической пропаганды уже не казалась мне такой уж гениальной. – Сейчас идет страшная война, тысячами гибнут люди и вопрос выживания для многих является главным, но вскоре, едва только появится возможность немного выдохнуть, люди начнут сомневаться, спорить, задавать разные, в том числе и неудобные вопросы об истории, экономике и вообще о жизни…
Рука Сталина, державшая мои листки, неуловимо дрогнула, и он с явным интересом в глазах продолжил меня слушать.
– Они будут спрашивать о простом, о насущном… Почему мне торговать на рынке выращенной мной морковкой нельзя? Я же сам вырастил… Почему вон он говорит мне о честности, правде, коммунизме, а у самого дом ломится от богатств, а жена вся в золоте? У меня же семеро по лавкам сидят, есть нечего… Почему на честного человека донос кто-то напишет, а того без проверки и отправят на Колыму, лес валить?
На лице хозяина кабинета вновь пролегли морщины, а на скулах выделились желваки. Ему явно не нравилось то, что я говорю.
Еще же краем глаза я углядел, как «БАТЯ» ДЕЛАЕТ МНЕ КАКИЕ-ТО ЗНАКИ! Ни хрена себе! Стоя вполоборота ко мне, он обращенной ко мне рукой пытался изобразить какое-то предостережение. Вот тебе и «батя»! Да у него оказались просто огромные стальные яйца!
– Почему вон за границей все есть, а у нас нет? А почему вот по радио говорят, что жить стало лучше, а я вижу другое? В магазинах нет ничего, кругом ворье и дураки, слова никому не скажи… – я все-таки решил нырнуть с головой в омут, в конце концов, кто еще такое скажет, если не я? – А кто-то поумнее, похитрее и поизворотливее скажет другое… А зачем мне вообще горбатиться на заводе, в поле, если я могу сытно устроиться где-нибудь у власти? Другой скажет, а напишу-ка я в органы на нашего директора, что он японский шпиен. Его заберут, а местечко-то освободится.
В какой-то момент я осознал, что надо идти дальше. Как говорится, сказал «А», говори и «Б». «Что уж теперь тормозить? Судя по лицу Верховного, я и так уже наговорил на большие люли. Так что надо резать правду-матку дальше… Ну, Виссарионович, держись!».
– А знаете, что потом будет? А я расскажу, все расскажу… Во время войны во взорванных танках, сгоревших самолетах, утонувших судах и окопах погибнут сотни тысяч красноармейцев, летчиков, матросов, настоящих коммунистов, честных, преданных коммунистическим идеям, совершенно искренне любящих свою Родину. А среди тех, кто выживет, останется много тех, кто тихо отсиделся, отлежался, прятался, кто вкусно ел, мягко спал. Конечно, их не так много, но с каждым годом этих приспособленцев, трусов, подонков, доносчиков, воров, лизателей начальствующих задниц будет становиться все больше и больше. И они будут громче всех кричать о светлом будущем, о победе коммунизма, о скрытых врагах, но втихаря будут снова и снова делать свой гешефт!
Сталин уже давно отложил курительную трубку, правая его рука до побелевших костяшек вцепилась в край стола. Лицо же Верховного стало чернее тучи, и мне даже показалось, что он заскрипел зубами.
– И эти черти начнут карабкаться все выше и выше, нагибая нижестоящих и кланяясь вышестоящим, – с горечью улыбнулся я. – Они будут холеные, сытые, довольные, с хорошо подвешенным языком, но гнилые внутри, готовые предать, оболгать и сбежать на Запад. Да-да, именно такие и становились потом предателями. Сынки партийных деятелей и советских функционеров, выросшие в довольстве и богатстве, с радостью забудут и предадут Родину, когда их поманит Запад модными тряпками, зелеными бумажками и заграничными бабами с силиконовыми сиськами.
«Ого-го, «батю», похоже, этим пророчеством я совсем добил! Не ожидал такого будущего? Думали, что все будет путем. Ха-ха, б…ь, все так думали!»
