92
Когда общество открыто, то мы видим, точнее хотим видеть, что оно является видом культуры, а природа больше не формируется и вписывается в тот или иной набор социальных, общественных целей. Вглядываясь в природу, мы обнаруживаем, что ее единственное лицо – это лик творца, и только как творцы мы способны ее хоть частично постигнуть.
Мы видим источник природы истинной, когда мы находим этот источник в себе.
Мы отказываемся от всех попыток объяснить природу, если видим, что это невозможно, если наше собственное происхождение не может быть установлено как факт. Мы созерцаем инаковость природы, видя ее через собственную.
93
Для бесконечного игрока, который видит подлинность, природа абсолютно иная. Он не может ничего прочитать в ее лике. Природа показывает не только свое безразличие к существованию человека, но и отличие от него.
Природа не создает для нас дом. Хотя мы и становимся садоводами в ответ на ее безразличие, природа сама по себе ничего не делает, чтобы нас покормить. В еврейских и исламистских мифах Бог обеспечивает людей садом, но не занимается, и даже не может заниматься садоводством за них. Это просто сад, которому мы способны ответить, за который мы можем быть ответственны. Наша ответственность состоит в том, чтобы замечать ее разнообразие и отдельные, не зависящие друг от друга, существа. Нам пришлось придумать названия животным, чтобы отделить одно от другого. Этот сад не был механическим, как устройство, автоматически производящее для нас еду. Мы тоже не машины. В этом мифе Бог вдохнул в нас жизнь, но для ее продолжения нам нужно дышать самим.
Однако наша ответственность за сад не значит, что мы можем делать сад из природы, как и не можем завладеть «поэмой». Сад – это не то, что мы имеем, над чем мы возвышаемся как боги, это «поэзия», восприимчивость к разнообразию, видение различий, приводящих к существованию новых различий. «Поэт» радостно страдает от других, непохожих, ничего не сокращает, ничего не объясняет, ничем не владеет.
Мы стоим перед гением природы в молчании. Говорить об этом нельзя, есть возможность говорить только как она. И если я говорю как гений, как истина, как естество, я не говорю за гения. Я не могу дать свой голос его другим людям без отрицания их источника, их особенности. Если я так сделаю, я перестану отвечать другим людям, перестану нести ответственность. В моем сценарии нет никого и ничего.
Природа бездомна, безразлична к людскому существованию, но бесконечному игроку она способна открыться как гений драмы.
Глава седьмая
Мифы создают объяснения, но не принимают их
94
Мифы создают объяснения, но не принимают их. Там, где объяснения переводят невысказанное в сферу высказанного, мифы заново вводят молчание, которое делает возможным новое зарождение дискурса.
Разъяснения создают острова, даже континенты порядка и предсказуемости. Но эти территории сперва открываются путешественниками, чьи жизни выражаются в повествовании открытий и риске. Они открывают эти места, когда отправляются в мифические путешествия. Когда позже менее отважные поселенцы приезжают, чтобы разобраться в деталях, обжить эти территории, они ощущают, что все эти твердые знания не уничтожают миф, а растекаются в его границах.
Открытия Николая Коперника были одними из самых выдающихся, потому что проектировали порядок на небесах, и до него это не удавалось никому. Многие думали, а некоторые все еще продолжают думать, что его утверждения на тему истины развеяли мифы, которые держали человечество в замешательстве. Однако Н. Коперник рассеял не мифы, а другие объяснения. Мифы находятся в другом месте, и чтобы найти где, не нужно ориентироваться на факты из работ ученого – достаточно взглянуть на то, как он эти факты определял. Знание – это результат хорошего объяснения, однако мысль, которая позволила нам продвинуться к знанию – это история.
Коперник был путешественником, он ходил с сотней пар глаз, осмеливался взглянуть на все, что уже было ему знакомым, в надежде на новое видение. В этом рассказе мы слышим древнюю сагу об одиноком страннике, перегрине, кто рискует всем ради возникновения неожиданности в его жизни. Несомненно, в каком-то месте он останавливался осмотреться, а закончил свое путешествие как Мастер Игры, сведя все к ограниченным фактам. Но наиболее глубоко в его жизни отзывается путешествие, которое создало возможность для знания, где незнание повлияло на успех путешествия.
Этот миф не принимает объяснения, которые сам вызывает. Это можно видеть в отчаянности, с которой мыслители прилагают усилия, чтобы перекроить знакомое и создать более масштабное видение. Действительно, вся культура определяется не тем, как часто эти мыслители открывают новые континенты знаний, а тем как часто они отправляются в путешествия, чтобы их искать.
Культура не может быть сильнее, чем самый сильный миф.
95
История становится мифом, если ее пересказывают, настойчиво передают ради нее самой. Если я рассказываю историю, чтобы укрепить мой аргумент или развлечь аудиторию, я не делаю это ради нее, для такого результата необходимо рассказать историю просто потому, что она история. Такая особенность есть у хороших историй: слушать их и учить их – значит становиться их повествователями.
Обычно нашей первой реакцией на историю является желание рассказать ее кому-то, – и чем лучше история, тем сильнее это чувство. Мы будем готовы потратить значительное время, вытерпеть неудобства и организовать ситуацию таким образом, чтобы можно было ее пересказать. Похоже на то, как будто история сама ищет способы себя воспроизвести, а мы лишь являемся ее агентами. Мы сами не выходим на поиски историй, скорее, истории находят нас для себя.
Великие истории не наблюдают и ждут, когда у бесконечной игры появляется аудитория. Если я слышу историю, я вхожу в ее размерность. Я населяю ее пространство во время рассказа. Поэтому я не понимаю историю со стороны моего опыта, наоборот, мой опыт приходит с ракурса этой истории. Истории, содержащие в себе прочную основу мифов, через опыт прикасаются к творцу, гению, истинности в каждом из нас. Но опыт – это результат, а не причина такого воспроизводящего прикосновения. До того времени, пока мы не сможем рассказать о том, что с нами приключилось, с нами ничего не происходило.
Не теория 3. Фрейда о бессознательности привела его к Эдипу, а миф об Эдипе, сформировавший тот стиль, с которым он слушал своих пациентов. Он писал: «Теория инстинктов – это наша так называемая мифология». Как и теория бессознательного, вытекающая из нее, и супер-эго, и само эго. Эта мифология обладает такой поэтичностью, что смогла изменить не только наше понимание опыта, но и сам опыт. Кто из нас не знал о кризисе эго, об отвлекающих нас нежелательных мыслях, о тревожности от более полиморфно воплощенной сексуальности? Такие примеры не описываются Фрейдом как бесстрастным ученым, они могут быть приведены только Фрейдом – мифическим мечтателем.
