Однако, мимоходом оглядев кассеты, я поняла, что если такая запись и существует – а зная отца, я в этом не сомневалась, – то здесь ее нет. По крайней мере, с ходу я ее не увидела.
А выключенная камера?
Это была камера, расположенная у парадной двери. Та, которая могла бы рассказать нам, кто же положил у порога дохлых птиц.
Давно ли эта камера выключена? Я проклинала себя за то, что не проверила камеры сразу, как только мы с Арчи вошли в дом. Тогда я, может, поняла бы, что это такое – случайная неисправность или результат выключения электричества…
Или кто-то выключил камеру нарочно.
Например, тот же самый человек, кто оставил у дверей груду птиц.
Легко понять, почему он хотел уничтожить записи. Но гораздо труднее это доказать.
Если, конечно, допустить, что кто-то действительно следит за нами. Терроризирует.
Если допустить, что мы вообще отсюда выберемся.
Глава восемнадцатая
АРЧИ
– Сбегаю в винный погреб, – сказала Вероника. – Выберу что-нибудь сухое и уютное – выпить, пока разрабатываем план разведки.
Она стояла в дверях нашей спальни, той самой, которую мы занимали в прошлый раз. Той, где она нажала тревожную кнопку, предупредившую Андре о непрошеных гостях, но я постарался как можно скорее выкинуть эти мысли (темные глаза, темные капюшоны, бейсбольные биты) из головы.
Я моргнул – зеленые глаза, черный шлем, – а когда открыл глаза, все было хорошо. Рядом стояла Вероника в мягких пушистых штанах и халате, из-под которого выглядывала шелковая маечка. Даже ее домашние костюмы были роскошны. Она была в красивых, больших очках, в которых обычно читала дома, из-за стекол на меня смотрели глаза, темные и внимательные. От волос, еще мокрых, на халате остались влажные пятна.
– Как ты? Нормально? – с тревогой спросила она.
– Ну конечно! – Я вложил в голос как можно больше уверенности, но перестарался. И для нас двоих, стоящих совсем рядом, это прозвучало слишком громко. Я понизил голос и шагнул еще ближе к ней. – Все хорошо, – повторил я.
Не знаю, поверила ли она, но не стала развивать тему. Приподнялась на цыпочки и поцеловала меня.
– Спустишься к нам вниз через несколько минут перекусить?
Я кивнул:
– Да. Только хочу кое-что убрать.
Она направилась в погреб, а я пошел в ванную положить зубную щетку и другие туалетные принадлежности. Распаковывать было особо нечего, мы захватили только то, что понадобится на одну ночь.
Да у нас, впрочем, и была всего одна ночь на распутывание этого клубка. Буквально – сейчас или никогда. Разобраться с моей предстоящей вечностью.
Вернувшись из ванной, я взял свитер, брошенный на кровать перед тем, как пойти в душ, и натянул опять. И только одевшись, заметил, что подушка с моей стороны лежит не на месте. Сдвинута не сильно, совсем чуть-чуть, – заметить это мог только человек, который, как я, стоял возле кровати и в полузабытьи тупо пялился в пространство. Но если учесть, что в доме у Лоджей все всегда лежит идеально, тут было о чем задуматься.
Меня пробрала дрожь. Как в кино – внезапное ощущение, что за мной следят или что вот-вот произойдет нечто очень важное, такое, что повлияет на весь ход событий. Однажды я видел документальный фильм о человеке в состоянии диссоциации. И сейчас я чувствовал себя так, как описывалось в том фильме, – будто я нахожусь не здесь, будто внезапно отсоединился от своего тела и лечу где-то в вышине, наблюдая за происходящим издалека.
Усилием воли стиснул руку, вспоминая, что у меня есть тело, и потянулся к подушке.
Она была теплая.
Это ничего не значит, сказал я себе. Что, если Вероника присела здесь или прилегла на минутку? Тогда подушка нагрелась бы. И что тут такого?
Я взял подушку. От нее не пахло тем, чем обычно Вероника моет голову, или лосьоном, похожим на ванильное мороженое. Пахло только чистым бельем и больше ничем.
Тогда я снова осмотрел кровать.
И не сразу понял, что же это такое.
Записка.
На кровати, там, где только что была подушка, лежала записка. Белый клочок бумаги с неровными краями, словно оторванный от большого листа. И надпись квадратными печатными буквами.
От этих слов у меня засосало под ложечкой.
Вот так. Крупными корявыми буквами. Ни подписи, ни инициалов. Да я их и не ожидал.
Каждый мускул тела напрягся. Первым порывом было кинуться к окну, проверить, не грозит ли нам опасность. (В нашем мире любые слова об опасности и безопасности потеряли всякий смысл.) Подбежал, раздвинул шторы, выглянул.
Никого. Снаружи ничего не было, только шумел ветер да стрекотали сверчки. Но и в ту ночь мы слышали лишь это.
В нашу первую ночь здесь. В ночь, когда все началось. Когда на нас напали.
Той ночью тоже было необычайно тихо. Вплоть до той самой минуты. До того мгновения, когда мы услышали треск, насторожились, и внезапно вся жизнь перевернулась с ног на голову.
Кто это написал? Неужели записку оставил нам Хайрэм? Нет, это бессмысленно. Даже наши родители не знали, что мы здесь. Кто-то прокрался за нами в особняк? Может быть, тот, кто оставил у порога птиц?
Фраза словно из любимых Джагхедом ужастиков: «Я знаю, что ты сделал». Но это происходит с нами в реальной жизни.
Мне стало стыдно. Мои друзья – если бы не я, их бы тут вообще не было. Может, я, согласившись поехать сюда, завел их в беду?
Я то сворачивал, то разворачивал записку. Это не галлюцинация, как бы мне этого ни хотелось.
«Я знаю, что ты сделал».
Но я же не убивал Кэссиди; это сделал не я. Да, я гнался за ним по лесу. А когда увидел Андре, стоявшего там, то посмотрел ему прямо в глаза. Я не знал, что именно он собирается делать, но и нельзя сказать, что был в полном неведении. В глубине души я понимал, чуть-чуть, но догадывался, что произойдет дальше. Но ничего не сказал, не вмешался, даже не остался рядом, чтобы быть свидетелем. Посмотрел на Андре, повернулся и ушел.
И потом услышал выстрелы.
После знакомства с Хайрэмом Лоджем я сделал многое. Организовал «Красный круг». Заявил, что по поручению мистера Лоджа убил Поппу Путина. Угрожал пистолетом Свит Пи, хоть и (вероятно) ни за что не выстрелил бы. И мама предупреждала, что все эти факты – истинные, реальные – непременно всплывут на финальном слушании.
«Я знаю, что ты сделал».
Беда в том, что эта записка могла говорить об очень и очень многом.
Хоть я и не убивал Кэссиди, но все же натворил достаточно.
И кто-то где-то об этом знал.
