Ее действия казались мне до странности знакомыми – она поворачивала амулет то туда, то сюда, словно для того, чтобы поймать свет, и тут я вдруг с ужасом осознала, почему все это мне так знакомо. Я точно так же смотрела на свой амулет, когда пыталась снять его с руки Роба у офисного здания в Сохо. Я высвободила свою руку из пальцев Вероники так вежливо и осторожно, как только могла, заставив ее перестать вертеть амулет.
– Итак, вы… э-э… начали рассказывать мне о том периоде своей жизни, когда вы были Зависшей, – напомнила ей я, желая вернуть ее к предыдущей теме ее рассуждений.
– Да, действительно. – Вероника откинулась на спинку стула и отпила несколько глотков своего остывающего чая. – Это грустный рассказ, но думаю, таковы рассказы о жизни всех Зависших. Я не помню, как утонула, должно быть, я была в бессознательном состоянии, когда захлебнулась водой Флита, поэтому, в отличие от остальных, я не знаю, где именно это произошло. Поскольку, утопая, я ничего не осознавала, я не испытывала того невыносимого отчаяния, с которым вынуждены существовать подавляющее большинство остальных. Мною владело другое чувство – невероятная ярость. Я не могла поверить, что оказалась в такой ситуации, что я, Вероника, навеки застряла в этом жутком месте. Я хочу сказать, что мне это представлялось невозможным и невыносимым, кто-то должен был меня спасти.
Она описывала себя тогдашнюю уверенным тоном, и я начала гадать, кем она была до того, как утонула. Судя по ее рассказу, она тогда считала, что при жизни была особенной, стоящей выше других, возможно, даже важной особой. Быть может, в той жизни она была знаменита. Но среди Зависших все были равны, хотя некоторые из них и впрямь отличались от других. Она отличалась от остальных тем, что ею владело не отчаяние, а гнев, а Кэллум – тем, что он утонул, испытывая надежду, тем, что, вдыхая в легкие воду, он был полностью уверен, что его спасут. Интересно, подумала я, может быть, амулет непроизвольно выбирает для установления контакта именно тех Зависших, которые не испытывают таких же ужаса и уныния, какие свойственны остальным?
– Тогда каким же стало ваше первое воспоминание?
– О, это просто. Я осознала, что лежу на берегу реки, промокшая насквозь и с жутчайшим похмельем. – Тут она взглянула на меня. – Знаешь, оно так меня и не отпустило. Это стало моим персональным чистилищем – существовать вечно с самым худшим похмельем на земле. Я лежала на маленькой отмели недалеко от того места, где стоит сейчас новый мост Ватерлоо.
– Стоит сейчас? Да ведь этот мост стоит здесь с незапамятных времен. Когда же вы утонули?
– Тебе должно быть известно, что никто из нас этого не знает. Я могу рассказать тебе только одно – какие изменения произошли за то время, когда я была Зависшей. Когда я оказалась на той отмели, Лондон был совсем не таким, как сейчас. Должно быть, я утонула где-то в самом начале двадцатого века. Тогда в том месте через Темзу был перекинут другой мост, со множеством арок, а на южном берегу тянулась вереница маленьких отмелей, полностью обнажившихся, поскольку был отлив. Это были просто маленькие островки, поросшие кустарником и покрытые щебнем и выброшенным в реку мусором. Запах там стоял просто ужасный. Я попробовала позвать на помощь, как только смогла встать, но те люди, которые копошились рядом, бедняки, перебирающие мусор, вынесенный на отмели рекой, не обращали на меня ни малейшего внимания. Я помню, что тогда я изрядно на них разозлилась. – Вероника замолчала, и на лице ее мелькнуло подобие улыбки.
Я вяло улыбнулась в ответ, пытаясь побудить ее продолжить свой рассказ.
– Кэллум говорил мне, что Кэтрин вела себя примерно так же – она кричала и ругалась на людей, когда до нее дошло, что они ее не видят, не слышат и не осязают.
– Вероятно, у нас с Кэтрин нашлось бы много общего. Но я так и не смогла как следует с ней познакомиться.
– Честно говоря, вы не много потеряли – она довольно неприятная личность, – пробормотала я. – Так когда же вы осознали, что вы… уже не такая, как прежде?
– Я добрела до улицы и тут вдруг заметила, что на мне надет длинный плащ. Почему-то меня это удивило, хотя я не поняла, почему. Потом я внезапно осознала, что у меня нет никаких воспоминаний. Это было крайне странно. Я знала, как называется то, что меня окружает, знала такие названия, как Темза или Сомерсет-Хаус – и, разумеется, собор Святого Павла, но я понятия не имела, кто я такая, где живу, кто мои роднники, моя семья. Ты даже представить себе не можешь, как это страшно.
Я уклончиво хмыкнула, но ничего не сказала, потому что могла наговорить лишнего. Это было все-таки лучше того состояния, в котором оставила меня Кэтрин, когда украла все мои воспоминания, чтобы вернуться в мир живых. И того состояния, в котором Вероника оставила того беднягу, на которого напала она сама, подумала я, но оставила свои мысли при себе. Я не хотела заговаривать о том, что могло ее расстроить, только не сейчас, когда мне было необходимо столько всего выяснить.
– Я решила не снимать этот плащ, но, поскольку вся моя одежда промокла насквозь, не стала этого делать. И двинулась в сторону моста, надеясь увидеть кого-нибудь, кого знаю я сама или кто знает меня. По дороге я набрела на толпу людей – похоже, они устроили что-то вроде беспорядков, и там было немало полицейских. Я обошла толпу по краю, желая пройти туда, где стояли полицейские, и стараясь не привлекать к себе внимания. Хотя я не знала, кто я такая, я была совершенно уверена, что не принадлежу к миру воров и прочих преступных элементов, обитающих в районе моста Ватерлоо. Никто меня не замечал, чему я поначалу была рада. Но как же я ошибалась! – Она рассмеялась резким смехом. – Разумеется, – продолжала она, – после того как я подошла к одному из полицейских, я уже через несколько минут поняла, что попала в еще худшую передрягу, чем мне представлялось до тех пор.
Похоже, именно этот полицейский был там главным – он отдавал приказы всем остальным. Где-то с минуту я простояла рядом с ним, но он так и не обратил на меня внимания. Я похлопала его по руке – вернее, попыталась похлопать его по руке. Моя ладонь прошла прямо сквозь него. Я невольно закричала от ужаса и тут обнаружила, что и мой крик не произвел на него ровно никакого впечатления. Я никак не могла уразуметь, во что же я превратилась… – Ее голос затих, и я увидела, что по ее изборожденным морщинами щекам текут слезы.
Я взяла Веронику за руку и на секунду сжала ее.
– Знаете, вам нет нужды рассказывать мне все это; я и так понимаю, каково это было.
– Нет, я расскажу. Я знаю, мне это не повредит. Мне так трудно говорить об этом сейчас, потому что раньше я никому не могла этого рассказать. Но от того, что я все расскажу, мне станет легче, и, вообще, нет смысла в том, чтобы предаваться жалости к себе самой. – Она глубоко вздохнула, вытерла с лица слезы и продолжила: – Я провела весь день, пытаясь привлечь к себе хоть какое-то внимание, сдвинуть что-то с места, крича в уши людей, но все мои усилия были тщетны – никто на меня не реагировал. Я бродила так несколько часов, пройдя через весь Лондон. В какой-то момент я перешла на другой берег Темзы, но я точно не знаю, когда это произошло. Я была в Вест-Энде, когда из театров начали выходить зрители, и там я совсем выбилась из сил, тщась обратить на себя хоть чье-нибудь внимание. Было темно, и я сидела на тротуаре, с ужасным похмельем, злая и полная жалости к себе, когда вдруг заметила огоньки.
