Он не чувствовал угрызений совести, ни разу не возникало желания навести на мразей полицию: Орлич считал – такие люди попросту не имеют права жить, и он поступает верно.
Теперь все было позади.
Фотографии с планшета Орлич скопировал на флешку и подкинул в отделение полиции, приложив к ним текстовый файл, в котором была вкратце описана потайная сторона жизни заместителя заведующего хирургическим отделением.
Но вернуться к прежнему, спокойному существованию Кириллу мешали несколько десятков фотографий с планшета Семилугина, от которого он так и не сумел избавиться.
Орлич просматривал их очень часто: в последний месяц – ежедневно. Эмоции, обуревающие его в это время, были сложными, и с каждым разом Орлич все отчетливее понимал, что хочет сделать то же, что и Семилугин… Скорее всего – не превзойти, но – хотя бы попытаться. Это желание затягивало – медленно, жутко, неотвратимо…
«Запомни, племяш: жизнь – штука непредсказуемая… Ни за что не предскажешь, на чем тебя однажды подсечет, да без оглядки потащит: и не сорвешься, как ни брыкайся… Некоторые на таком инфаркт в два счета словят, а тебе – как будто для этого и родился».
Эти слова Кирилл не раз слышал от Геннадия Викторовича – покойного дяди, а сейчас – как никогда – понимал их страшную и неоспоримую правоту. И знал, что избавиться от растущего желания стать подражателем убитого им хирурга – можно только одним способом.
Он заставил себя выключить планшет. Потом взял лежащую рядом с ним веревку и пошел к турнику в прихожей.
Сделал петлю, подогнал веревку по высоте: до пола должно было остаться сантиметров десять-пятнадцать. Открыл замок входной двери, чтобы те, кто найдут его, не тратили силы на взлом.
Встал на табурет, затянул петлю на шее, взялся за перекладину турника, чуть подтянулся. Отброшенный ногой табурет отлетел в сторону, и Орлич разжал пальцы…
Турник сорвался со стены, перекладина скользнула по щеке, больно ударила Орлича по ключице, сбила с ног. Он замер, а потом осторожно покрутил головой, пошевелил руками, ногами. Вроде все цело.
«Ах ты, сука такая… – вместо досады или злости Кирилл почувствовал облегчение. – Ну, в эту сторону не пускают, пойдем в другую».
Он избавился от петли, закрыл дверь. Вернулся в комнату.
Посмотрел на фотографию Риты, стоящую на книжной полке.
– Прости, дочь… Кто ж знал, что так повернется.
Снова включил планшет. Следовало многое обдумать и сделать: Орлич понимал, что предстоящий путь будет непростым, но не допускал даже мысли – сдаться. Красные узоры притягивали, наполняли жизнь особым смыслом.
Он верил, что когда-нибудь увидит живые глаза, в которых не будет ничего, кроме счастья.
Алексей Жарков
Страва
Великие победы иногда рождаются от умения вытерпеть и дождаться своего часа.
Валентин Пикуль
Алена вышла из машины и осмотрелась. Одна на парковке. Вязкое темное небо сверху, за спиной – грязный МКАД. Серые склоны чернеют пятнами проталин. Вчера здесь была небольшая оттепель и лыжная гонка классическим стилем. Этим утром снег покрылся ледяной коркой, грязно-серая слякоть застыла, и никто не приехал. Отдыхают. Да и по льду шкрябать – лыжи жалко. Даже «асфальтовые», что на убой.
Она вытянула из багажника свои «фишки», Fisher в жизнерадостную полоску. Тяжелая, медленная пара. Рекорды на таких не поставишь, но сейчас и не нужно. Чем сложнее, тем лучше. За тем и приехала. Неделя до гонки.
Лыжные ботинки заскользили по ледяной корке, до пруда она два раза чуть не упала. Надо же, подумала, как быстро все изменилось, еще вчера было так здорово – теплое солнце, много красивых людей, белый и мягкий, как пломбир, снег и флаги, разноцветные баннеры, киоски с веселыми продавцами, и пункты питания, и музыка. А сейчас – ледяная пустыня. Бесцветная и дважды холодная от безлюдности.
Алена выдернула из замерзшей лужи потерянный кем-то лыжный зажим и сунула в боковой карман, пригодится.
От вчерашнего спортивного праздника остались только мусор и подиум – полуметровая белая тумба с цифрами «3 1 2». Она неровно возвышалась у края пруда, в заливчике, который летом превращался в болото. Вокруг нее было истоптано и скользко. Алена посмотрела на пьедестал, сердце заколотилось. Подняться на него ей вчера так и не удалось, да и Паше не удалось, но как он смотрел на победительницу, волчарой голодным, прямо впился взглядом. Стройная, симпатичная, улыбка до ушей, ровные белые зубы, как свежий снег, вся она.
В куртке звякнул телефон, Алена стянула перчатку:
– Да, говори быстрей, руки мерзнут.
– Ааа… эээ…
– Маш, ты чего хочешь?
– Ле, ну ты где?
– В Битце, тебе чего надо?
– Одна?
– Одна.
– Без Паши?
– Паша расхотел… передумал…
– Расхотел?! – удивился голос в трубке.
– Мне холодно стоять, Маш, это все?
– Ну… – протянула подруга. – Хмм…
Алена убрала телефон и спрятала дрожащую кисть в перчатку. Тонкую, спортивную перчатку, которая греет, только если бежать. Дошла до места старта, надела лыжи, пристегнула палки, включила спортивные часы, толкнулась. Ледяной снег противно заскрежетал. Надо бы осторожней на спусках, подумала Алена, слишком скользко.
Все поле было исполосовано лыжнями, замерзшими в том разбитом, расплавленном состоянии, какими их оставили вчера вечером. Для конькового хода подходила только узкая, истоптанная зрителями обочина, Алена по ней и шла. Маршрут был знаком до мелочей: по полю, в лес, где горки, снова поле, снова лес, поле – лес, лес – поле. И так два или три круга. Как пойдет. В голове вертелись мысли о вчерашнем соревновании. Классика, конечно, не ее конек. Вот будет конек – другое дело. Она встанет на подиум, и он посмотрит на нее иначе.
Серые склоны в темных ледяных пятнах, колючий ветер и распухшее небо навевали тоску. Где-то сейчас тепло и уютно, и, если есть в мире место, совершенно противоположное теплу и уюту, оно наверняка здесь, и Алена царапает лыжами самое его сердце, окаменевшее от бесконечного холода.
Грудь сдавила тоска: никто, совершенно никто не вышел в это утро на лыжню, все сидят дома, как суслики по теплым норкам, греются, пьют горячий чай со сладкими вафельками. Все, даже Паша, который был способен, кажется, на любое спортивное безумство – плавать в проруби или бежать по камням десятки километров, втаптывая в кожу свои же сорванные ногти. Даже он не приехал.
Алена осмотрелась. Одна. В тоске зародился страх. А что если в мире вообще больше никого не осталось, ни людей, ни городов, ни соревнований, зачем тогда она здесь дергается, ради чего? А вдруг с ней что-нибудь случится, сломает она на этом ледяном спуске ногу или шею свернет, кто ей поможет? Кто остановит ее «Страву»
[3]?
