Город затаил дыхание, но следующая неделя прошла спокойно. Затем другая. Ева купила билет до Флоренции и призналась Анджело в своих планах. Несмотря на относительное затишье, время для семьи Соннино стремительно истекало. Анджело начал спорить, но Ева была непреклонна, и ему пришлось смириться и тоже взять билет до родного города, который они покинули меньше месяца назад.
Поездка прошла без осложнений. Никто их не задержал. Никто ни о чем не спросил. Никто не взглянул на них лишний раз. Они не встретили никого из знакомых, и никто из знакомых не увидел их – за исключением Альдо, который сердечно приветствовал друзей, пришедших на закате в его маленькую типографию. По его словам, здесь дела обстояли так же. В Городе цветов царил покой – вот только лицо печатника выдавало постоянную тревогу, от которой все трое не могли избавиться, как ни старались.
Всю следующую ночь они верстали, регулировали печатные цилиндры, подгоняли пробелы, подливали чернила в матрицу и изготовляли один драгоценный лист за другим. Затем вклеивали фотографии, ставили поверх печати, штемпелевали эмблемы и прописывали в графе с местом рождения те южные города, куда немцы не смогли бы обратиться за подтверждением. Они сушили, обрезали, ровняли, складывали – и тут же начинали все сначала, ориентируясь на разные образцы из разных мест. По очереди вздремнув на диване в углу, Ева и Анджело встретили утро с почерневшими пальцами и целой стопкой бумажных надежд. Альдо давно отчаялся отмыть въевшуюся под кожу краску, но они целых двадцать минут оттирали руки, чтобы скрыть все следы своего ночного занятия.
В шесть утра Ева и Анджело уже сидели в скором поезде до Рима – в свежей одежде, с красными ладонями и так и не навестив Сантино и Фабию. Это было неизбежно, но Ева только теперь осознала: за последние два года Анджело, вероятно, бывал во Флоренции десятки раз.
– Я прощаю тебя, – пробормотала она, когда раздался удар гонга и поезд отправился со станции точно по расписанию.
– Правда? – тихо спросил Анджело. В его голосе звучала такая же усталость, какую она ощущала во всем теле.
– Да. Хотя, может, и не стоит. Сколько раз ты приезжал во Флоренцию с начала войны?
– Множество, – честно ответил Анджело.
– И я никогда тебя не видела. Ни разу.
– Нет.
– Почему?
Он покосился на нее:
– Ты знаешь почему, Ева.
Что-то жаркое и жадное проскользнуло у нее в животе, и она скорее закрыла глаза, не зная, как продолжить эту беседу, чтобы не выдать своей тяги к запретному. Губы словно кололо крошечными иголками, ладони вспотели, дыхание сбилось. Еве потребовалось немало времени, чтобы взять себя в руки, и до самого конца поездки они больше не произнесли ни слова об умолчании или прощении.
* * *
Исаако Соннино, здоровый 3,2-килограммовый мальчик, родился 15 октября 1943 года. Приняв младенца, отец тут же передал его Еве, которая его омыла, запеленала и вручила Джулии в заранее подготовленном белом одеяле. До этого Ева в жизни не держала ребенка и уж тем более никого не пеленала, однако неплохо справилась с помощью Изабеллы Донати – живущей через коридор старушки, которой пришлось закрыть свой магазин из-за расовых законов. Муж ее давно умер, оба сына погибли в Первой мировой, и теперь, как она сама заявляла, ей было нечего делать и почти нечего бояться. По характеру она была спокойной и уютной, словно летний ветерок на взморье, и вскоре после знакомства Ева сделала мысленную пометку перетащить ее к сестрам Святой Цецилии. Там еще оставалось довольно места, хотя за последнюю неделю Анджело подселил в обитель две семьи.
Еве бы понравилась ее компания, монахиням понравился бы ее суп, а синьора Донати была бы в безопасности за монастырскими стенами.
Накануне вечером Ева пришла к Соннино, сжимая стопку драгоценных паспортов. Теперь к ним нужно было лишь добавить вымышленные имена, подписи и отпечатки пальцев. Но у Джулии уже начались роды, поэтому Ева отложила документы и осталась помогать: играла с детьми, замеряла время между схватками, а потом и наблюдала за появлением малыша на свет.
Синьора Донати ушла домой далеко за полночь, но Еве было опасно появляться на улице после комендантского часа, поэтому она задержалась у Соннино, а заодно и загнала в постель старших детей, которые всю эту ночь дремали урывками. Перед рассветом осоловелый, но улыбающийся Марио отправился в город, заявив, что хочет быть первым в очереди за пайками. Лоренцо и Эмилия, которым временно постелили в гостиной, при его уходе проснулись опять и, сердитые и голодные, наотрез отказались засыпать обратно.
Ева погрела им остатки супа, надеясь, что уж с полными желудками они утихомирятся. Пока дети выскребали ложками тарелки, она достала скрипку Марио и принялась настраивать ее на слух, пощипывая и подтягивая струны до тех пор, пока Эмилия не раскапризничалась и не запросила сыграть.
– Ты знаешь песню про птичку? – И Эмилия затянула на шепелявом идише песню про вольную птичку, верного маленького друга. Ева вспомнила, что учила ее когда-то в детстве, и ее собственный страх немного ослаб.
– Знаю, но не очень хорошо. Напой, а я подстроюсь.
Эмилию не пришлось уговаривать дважды, и вскоре Ева уже водила смычком по струнам, оттеняя звонкий голос девочки мелодичным стоном скрипки.
– А теперь другую, – внезапно велела Эмилия с нетерпением, присущим всем маленьким детям.
– И повеселее, – проворчал Лоренцо, который не собирался упускать свой шанс поразвлечься.
– Но вам пора спать! Мы не спали всю ночь. Ваша мама и то уже уснула. Я сыграю что-нибудь американское, идет? Но вы ляжете и закроете глазки.
Дети тут же забрались под одеяла и послушно зажмурились.
Ева погасила все лампы, кроме самой тусклой, и свернулась в углу дивана, твердо намеренная убаюкать малышей до того, как их отец вернется домой. Ему тоже нужно будет поспать. Для Евы это была самая длинная ночь в жизни, и сейчас ей хотелось только закрыть глаза и урвать для себя хоть несколько минут покоя.
Она зажала скрипку между плечом и подбородком и на пробу заиграла Дюка Эллингтона
[4], улыбнувшись при воспоминании, как Анджело качал бедрами и тряс головой. Тогда он впервые познакомил Еву с джазовой музыкой – в ту же неделю на побережье, когда поцеловал ее по-настоящему. Когда столь недолго ее любил, прежде чем надеть сутану священника и оставить раз и навсегда.
– It don't mean a thing if it ain't got that swing
[5]. – Это были единственные слова, которые Ева могла напеть, да и то потому, что Анджело объяснил ей значение. Она со смехом пыталась повторить их вновь и вновь, но язык запинался о грубоватую английскую речь. Однако Ева не была певицей, и слова не имели для нее большого значения.
