Она опозорила себя перед ним. Теперь стоило ей о нем задуматься, как кожу заливала горячая краска, пульс учащался, а собственное тело начинало казаться грязным и словно бы чужим. Они так и не обсудили случившееся после смерти Альдо. Ева не могла поднять тему первой, а Анджело и не стал бы. Поэтому они просто двинулись дальше, сделав вид, будто ничего не было.
– Ты в кого-то влюблена! – Голос Греты вырвал ее из размышлений. Немка смотрела на Еву во все глаза. – Я вижу по лицу. Ты вся покраснела. Расскажи мне!
– Что? Нет. Ничего подобного, – возразила Ева, заикаясь.
– Да-да-да! У тебя кто-то есть. Не надейся, я не отстану, пока не выясню, кто он.
– Просто парень из моего родного города, – уступила Ева. – Ничего особенного.
– Когда вы виделись в последний раз?..
– Грета! Пожалуйста. Я не хочу о нем говорить.
Ева не хотела о нем говорить. Довольно было того, что она круглосуточно о нем думала. Об Анджело, о безнадежности любви к мужчине, который никогда не ответит тебе взаимностью, о безнадежности жизни, в которой остается только прятаться и притворяться. О том, что будет, когда война закончится и она вернется домой, во Флоренцию. Что тогда? Перспектива снова годами не видеть Анджело страшила Еву больше смерти. Больше виа Тассо. Больше обители с ее тихими стенами и еще более тихими монахинями. Это было невыносимо.
Грета надула губки – милый до убийственности жест, который она наверняка годами оттачивала на муже.
– А что такого? Любовь – единственное переживание, доступное нам, женщинам.
– Возможно, когда война закончится, я и подумаю о любви, – заявила Ева. – Но сейчас я для этого слишком напугана. Единственное, чего мне хочется, – это пережить завтрашний вечер.
– Есть вещи хуже страха, – серьезно ответила Грета. Ее внезапная грусть застала Еву врасплох.
– Какие?
– Смирение. Равнодушие. Страх доказывает, что ты еще не потеряла вкус к жизни.
– Тогда я ужасно хочу жить, – прошептала Ева. – Потому что мне чертовски страшно.
Грета сжала ее руку, и их взгляды в зеркале встретились. Вместе они составляли разительный контраст: фигуристая блондинка и худощавая брюнетка.
– Я тебе завидую, – пробормотала Грета с отчетливой тоской. – У тебя вся жизнь впереди.
– Но никто не знает, сколько эта жизнь продлится. Она может оборваться хоть завтра.
– Тем больше причин носить красивые платья и играть прекрасную музыку. – И Грета подмигнула, рассеивая сгустившуюся между ними печаль. – А теперь выбрось все тревоги из головы и обязательно пригласи брата. Пусть погордится сестренкой. К тому же будет нелишним продемонстрировать, что у тебя есть защитник.
Еву не покидала уверенность, что завтрашний прием обернется катастрофой. Поэтому сразу после похода по магазинам она бросилась в обитель и, извинившись перед соседями, до глубокого вечера терзала скрипку. Когда же на улице совсем стемнело, она прокралась в церковь и продолжала репетировать там, чередуя лихорадочную игру с молитвами и выстраивая выступление с такой дотошностью, словно от его успеха зависела ее жизнь. В глубине души Ева в этом не сомневалась.
* * *
Платье было простым, но мерцающий черный шелк, мягко облегавший стройную фигуру Евы, только подчеркивал ее скромное изящество. Темные волосы завили и расчесали на прямой пробор; с одной стороны Ева заправила их за ухо, с которого свисала бриллиантовая капля, и та рассыпала радужные брызги всякий раз, когда выныривала из водопада каштановых кудрей. Красная помада и легко подведенные глаза довершали образ. Хотя она была бледна, в свете ламп ее кожа выглядела перламутровой, а на фоне эбенового платья и вовсе производила драматический эффект.
Выйдя на маленькую сцену – единственный островок света посреди затененного зала, – Ева вскинула голову и неспешно отбросила волосы с плеча. Аудитория разразилась аплодисментами, и все, даже приглушенные, разговоры немедленно стихли. В таком же одиночестве она стояла сегодня перед домом Анджело – с покрасневшими глазами и нервами, звенящими как струна. Ева специально зашла к нему утром, чтобы рассказать о приеме, и он, увидев ее страх, просто вынужден был проглотить собственный. Анджело знал, что бессмысленно умолять ее спрятаться. Этот рефрен и без того ни на минуту не смолкал у него в голове: спрятать ее, спрятать, спрятать. Ева отказывалась каждый раз. Сейчас уговоры тоже ни к чему бы не привели, поэтому он решил, что постарается взамен быть сильным – хотя бы ради нее.
– Чего ты боишься, Ева? Ты потрясающая скрипачка. Ты играла для тысяч. И уж конечно, сумеешь сыграть сегодня для гораздо меньшей аудитории.
Она спрятала лицо в ладонях, и Анджело пришлось сжать кулаки в карманах сутаны, чтобы не выдать собственную дрожь. Она боялась, что окажется единственной еврейкой в зале, полном немецкой полиции. Ровно по той же причине ему хотелось сгрести ее в охапку и запереть в монастыре.
– Я не хочу с ними делиться, – прошептала Ева. – Мой талант принадлежит мне. Мне и дяде Феликсу. Я не хочу их развлекать, не хочу дарить им радость или удовольствие. Будь моя воля, я бы плюнула им всем в суп, расколотила тарелки и отравила вино. Но не стала бы для них играть.
Анджело расхохотался, чтобы не расплакаться.
– И все-таки сыграй. Сыграй, чтобы потом стоять перед ними победительницей и знать, что тебя зовут Ева Росселли, а они рукоплещут еврейке.
Губы Евы дрогнули, приподнялись и наконец расплылись в улыбке. Не смущаясь ни временем, ни обстановкой, она присела перед Анджело в глубоком реверансе, а когда выпрямилась, на лице ее мерцала ухмылка.
– В тебе тоже есть немного чертовщины, мой белый ангел. Должно быть, я тебя заразила.
Она определенно его заразила. Заразила и изжарила до костей. За последний час Анджело постарел на десять лет. Сейчас он стоял у дальней стены, физически неспособный есть, пока она играет, хотя желудок и урчал от витающих в зале запахов. От приготовленного для него места за столом он вежливо отказался. Руки сжимали крест, глаза не отрывались от Евиного лица. Глядя на нее, он одновременно умирал от страха и трепетал от гордости. Хотел схватить ее и уволочь в безопасное место – и жаждал, чтобы весь мир услышал ее игру. Жаждал засвидетельствовать ее триумф над людьми, которые в лучшем случае повернулись бы к ней спиной, а в худшем убили на месте, если бы только узнали ее настоящее имя. Но они не знали. И Ева продолжала играть – ликующая и блистательная, могущественная и уязвимая; победоносная армия из единственного человека, чьи жертвы даже не подозревали, что покорены.
Но и эта битва подошла к концу. Ева опустила смычок и поклонилась, обозначая финал выступления. А затем, едва выпрямившись, безошибочно отыскала его глазами в толпе. Анджело отчетливо видел ее ужас, хотя она не переставала одарять аудиторию любезными улыбками, а потом спустилась с возвышения все с той же царственной осанкой. Капитан фон Эссен подскочил к ней, помог преодолеть последние несколько ступеней и под локоток отвел в сторону. Кажется, он горячо ее поздравлял. И неудивительно: Ева представила его в лучшем свете. Анджело видел, как он бормочет ей что-то на ухо, приблизив губы чуть ближе нужного, а она, напрягшись, с застывшей улыбкой качает головой. Фон Эссен склонился еще ближе, явно на чем-то настаивая, и Ева наконец приняла от него конверт.
