Осмотрев крохотного Анджело, Марио заверил его родителей, что с малышом все в порядке – и даже более того.
– Из тебя получится отличный доктор, Анджело, – заявил он серьезно, снова укутывая вопящего младенца. Осмотр тому явно не понравился.
Ева тут же забрала ребенка, воркуя и посмеиваясь над его недовольством, и унесла в соседнюю комнату покормить. Анджело проводил их взглядом. Его так и не покинуло чувство благоговейного изумления, а пережитое по-прежнему не желало укладываться в голове.
– Я об этом подумывал, – ответил он, оборачиваясь к Марио. – Но врачом я больше быть не хочу. Довольно с меня смертей, дружище. Камилло всегда говорил, что мы приходим на землю, чтобы учиться.
Думаю, я хотел бы стать учителем. Преподавать историю, чтобы мир не повторил своих ошибок. Путешествие Евы через Германию доказывает, что среди немцев тоже много хороших людей. Просто забитых и запуганных, как и все мы. Не итальянцам их судить. Они сами сражались на стороне Гитлера. Возможно, у них не было выбора. Но я иногда задумываюсь: что, если бы люди, которым не предоставили выбора, все же его сделали бы? Если бы мы выбрали не вступать в войну. Не терпеть издевательств. Не брать в руки оружие. Не преследовать ближних. Как бы все сложилось тогда?
Марио кивнул:
– Мы все были во власти Гитлера. Как и многие немцы, я полагаю. Он и его прислужники годами лгали миру, и никто не узнает всей правды – никто даже не сможет поверить в эту правду, пока война не закончится.
– Будем надеяться, этот момент недалек, – пробормотал Анджело. Он не представлял, как снова оставит Еву, но 101-ю дивизию перебрасывали из Бастони, и он обязан был уехать вместе с ней.
– Доктор Прайор рассказал генералу Маколиффу вашу историю, – с улыбкой ответил Марио. – Вы с Евой можете вернуться в Рим, как только они с малышом окрепнут для путешествия.
Анджело покачнулся от облегчения и спрятал лицо в ладонях.
– Благодарение Господу. Ты поедешь с нами?
Марио покачал головой:
– Надеюсь, я от вас не сильно отстану, но меня пока не отпускают. Армия без врачей как без рук, а я доброволец. И когда вербовался, обещал себе пройти войну до конца. Она все равно закончится – рано или поздно. И тогда я хочу увидеть правду своими глазами. Должен.
А тем временем в обрушенном лазарете, разбирая обломки и мусор после попадания бомбы, один из солдат наткнулся на скрипичный футляр – иссеченный, покореженный, присыпанный белым пеплом – и в недоумении уставился на него, гадая, что это такое. Затем щелкнул погнутой застежкой и увидел внутри скрипку, на которой чудом не было ни царапины.
– Эй, это разве не отца Анджело? – крикнул кто-то снизу.
Солдат пожал плечами и, снова защелкнув футляр, передал его товарищу. Тот немедленно выскочил из лазарета, в точности зная, где искать священника, который последние пять месяцев не расставался со скрипкой.
Закатный свет иссяк, на улицах зажглись огни. 20-я бронетанковая и 101-я воздушно-десантная дивизии готовились покинуть город на следующее утро, когда над разрушенными улицами разнеслась нежная музыка, и солдаты замерли и склонили головы, прислушиваясь. Эта мелодия, чистая и завораживающая, была вызвана к жизни женщиной, которая девять месяцев не держала в руках скрипки, а в последний раз играла перед залом, полным немецкой полиции.
Ева стояла на главной площади, тщательно укутанная от мороза, без остановки играла одно произведение за другим, и истерзанный войной город вновь освобождался благодаря ее музыке. Это был подарок солдатам, которые вернули ей Анджело, каждодневным героям нескончаемой войны. Рождественские гимны и колыбельные, сонаты и симфонии мягко согревали безжизненный воздух.
Осознав, кто она, мужчины выстроились вокруг широким полукругом. Толпу всколыхнул шепот:
– Это девушка, которую искал отец Анджело!
– Она сбежала от немцев.
– Он нашел ее здесь, в Бастони.
– Так вот чью скрипку он с собой возил!
– Это чудо!
Один изумленный шепоток дополнял другой, и вскоре история Евы и ее скрипки разлетелась по всей округе. Нежные завитки музыки пропитали льдистый туман, и «призрачный фронт» превратился в маленький островок рая, пускай и ненадолго. Анджело наблюдал за ней из верхнего окна выходящего на площадь дома, держа на руках маленького сына и жадно прислушиваясь к каждой ноте. Это было чудо. Одно из многих, выпавших на их долю, и провозвестник будущих, которым еще предстояло случиться до конца войны. Огонек свечи тихо отражался в висящем на стене кресте.
А Ева играла.
Эпилог
3 августа 1955 года
Признание: август напоминает мне о Маремме.
Мы никогда больше не возвращались в Гроссето или на пляжи Мареммы. Возможно, однажды мы отвезем туда наших детей и покажем им прибрежные заводи и розовых фламинго. Будем купаться в прозрачной воде, собирать шишки приморских сосен и забираться на скалистые утесы. Но я не знаю, смогу ли.
Теперь мы каждый август ездим на полуостров Кейп-Код, шутя между собой, что это тоже сапог, только поменьше. Останавливаемся в пляжном домике, едим пасту и лобстеров, я играю на скрипке. Кожа Анджело опять чернеет за считаные часы, а глаза кажутся синее самого океана, в то время как я лишь стараюсь не обгореть и не потеряться в мыслях, которые преследуют меня, точно длинные ноты на ветру.
Мы ищем жемчуг, воруем друг у друга поцелуи и ускользаем, чтобы заняться любовью, – вылитые подростки в заброшенной рыбацкой хижине. Август на море всегда делает мне немного больно, но это хорошая боль, необходимая агония. Вечный спутник жизни и радости, которые не настали для многих других. Иногда я слышу запах папиной трубки или далекие звуки Шопена – будто дядя Феликс напоминает мне, кто я. Мне по‑прежнему снится поезд. Видимо, мое подсознание так до конца и не поверило, что все позади. Я прыгнула, обманув смерть, и все же вынуждена прыгать по ночам снова и снова. Я ненавижу эти сны и после них всегда просыпаюсь с привкусом крови во рту, отчетливо ощущая запах мочи и пороха. Анджело никогда меня ни о чем не расспрашивает, зная все и сам. Просто обнимает крепче, и я прячу лицо у него на плече, вдыхая тепло его тела и выдыхая страх, потому что август напоминает мне и об Освенциме.
Папа покинул меня в августе. Согласно записям, которые скрупулезно вели немцы, его отравили газом в день прибытия в лагерь. Так поступали с большинством арестантов старше сорока, а папе было пятьдесят два. Дядя Августо и тетя Бьянко тоже погибли в газовой камере вскоре после приезда в Освенцим. Клаудия и Леви прошли первичный отбор, но затем им предложили доехать в грузовике до лагеря, который якобы располагался в десяти километрах от станции. Это была уловка, чтобы отсеять «ленивых». Их удушили вместе с родителями. Из примерно тысячи двухсот евреев, депортированных из Рима после октябрьской облавы, больше восьмисот были немедленно убиты. Из тех, кого допустили в лагерь, выжили одна женщина и сорок семь мужчин. Итого сорок восемь человек из двенадцати сотен.
