В талашкинских мастерских царил разлад. Работа не клеилась, рабочие постоянно чем-то возмущались, уходили гурьбой, чего-то требуя, возвращались и собирались в кучки.
Крестьянки больше не приходили за работой, а старую выполняли из рук вон плохо – неаккуратно, небрежно. Те, что продолжали работать старательно, как будто чего-то боялись. Приходили за работой тайком, запуганные. В соседних деревнях мужики, бабы и малые ребята ходили с красными флагами, выбрасывали иконы.
Осенью Талашкино опустело, друзья и гости разъехались. Маня и Киту все еще пытались жить по-прежнему – они не могли оставить свое дело, свою школу. Обе задержались в имении, чтобы закончить школьный сезон, выдать аттестаты выпускникам.
В школу между тем тюками завозились прокламации. Княгине казалось ужасным, что распространяют их учителя.
«Они говорят, что любят народ, – думала княгиня. – А что они для народа сделали? Разрушить легче, чем создавать. Они разрушают те редкие очаги культуры, которые были созданы путем больших усилий, ценой душевных и материальных затрат. Отношение учителей к школе, пренебрежение достигнутым здесь, в Талашкине, путем таких больших личных усилий и средств преступно».
Тенишева полностью разочаровалась в преподавателях: они не хотели совершенствоваться в своей профессии, хотя она создавала для этого все условия. Книги и журналы, которые она выписывала специально для учителей каждый год на большие суммы, никто не читал, они так и лежали в библиотеке неразрезанные.
– Не расстраивайся, Маня. Мы сделали все что могли. Не наша вина, что учителя оказались необразованными и не желающими учиться. Не умея создавать, они предпочитают разрушать. Пока не будет в России учителей по призванию, до тех пор и школы не будет, – говорила Киту. И Маня соглашалась с ней.
Школьники вели себя крайне независимо, угрюмо молчали, когда попечительница к ним обращалась. В этом году они отказались убирать школьные поля: считали, что их труд используется не по праву. Впервые школьные поля убирали наемные рабочие.
Глава 26
Апокриф о князе
Ближе к вечеру, около пяти часов, Леля с Кристиной, переодевшейся в собственную сухую одежду, как ни в чем не бывало выбрались из Милиного дома. Кристина шла наконец к себе после бесконечно длившегося дня, в который с ней произошло так много, а Леля, ее спасительница и новая подруга, пошла девушку проводить.
Когда проходили мимо длинного соседского забора, их окликнула Зина:
– Леля, а ты куда идешь? А Кристинка чего с тобой? Что, Кристинка тоже у Милы была?
Леля уже знала, что добродушная Зина отличается незаурядной раскованностью и все интересующие ее вопросы задает непосредственно в лоб. Она не видела в этом большого зла, поэтому остановилась и обстоятельно ответила соседке:
– Да, Кристина к нам с Милой заходила. Мы познакомились утром на озере, купаться туда ходили. Ведь сегодня жарко было. А теперь я провожаю Кристину домой.
– Зайди, Леля, – зашептала в ответ Зина. Шепот у нее был тоже громкий, хотя она почти просунула голову в платочке между штакетником. – Что я тебе расскажу! Зайди, и Кристинка пусть тоже зайдет.
Во дворе, по которому бродили озабоченные куры и деловитые петухи, Зина усадила гостей на скамейку и поставила перед ними на дощатый садовый стол миску уже созревшей смородины («Угощайтесь!»). Сама Зина села напротив гостей, спиной к калитке, и начала рассказывать о потрясших ее дом недавних событиях – о том, как нашла мертвым еще накануне здорового Тузика, как в следующую ночь кто-то без лестницы («Дед ее всегда в дом забирает») залез на чердак и все там переломал.
– И лыжи дедовы на середку помещения вытащил, и картину, еще материну, вынул из рамы, всю обколупал.
– Какую картину? – проявила тут интерес Леля. – Ваша мать писала картины?
– Не… Она сама не могла, конечно. Но была у ней картина, маслом писанная, от бабки осталась. Бабка наша поварихой работала в санатории. Как уехала княгиня насовсем, это после Октябрьской революции, санаторий для рабочих сделали в господском доме. Хороший был санаторий, только разрушился быстро – никто ж не ремонтировал. А бабка моя, материна мать, поварихой там устроилась. Когда уже ездить туда перестали (там и внутри, и снаружи все порушили: кто ж будет беречь – не свое!), что еще цело оставалось, служащие забрали. Бабка наша картину домой принесла. У княгини тут все время художники гостили, рисовали. Что ценность имело, приезжавшая сразу после княгининого отъезда комиссия забрала в музей. А не ценное оставалось в доме, валялось, что в подвале, что где. Вот бабка и взяла хоть картину. В рамке все же. У матери моей она еще висела, а как мы здесь стали жить, дед на чердак отволок – пыль только лишняя, а все ж выбросить жалко.
– И ничего не забрал этот вор с чердака? Только картину испортил?
– А чего там брать! Там брать нечего было. Он, видно, посмотрел-посмотрел: ничего нет подходящего. Картину поколупал и назад полез.
– А зачем это он картину колупал? – не успокаивалась Леля.
– А кто ж его знает! Попортить хотел, человек такой.
– Здравствуйте! – вдруг сказала Леля. И Кристина за ней что-то пробормотала, вроде «Здравствуйте!».
Зина оглянулась, за ее спиной стоял участковый Степаныч с мужиком этим, что из Смоленска к нему приезжает на рыбалку.
– Зина, – сказал Анисин, – я не знал, что у тебя гости… Мы просто так зашли с Петровичем – проходили мимо, да и решили заглянуть. А Саныч твой где?
– Дед! – закричала Зина, и из дома вышел Саныч. – Присядь тут! Видишь, Степаныч пришел! – И опять к Анисину обратилась: – Может, чайку? Или еще чего?
– Угомонись, Зина! – ответил тот. – Сказали тебе: зашли просто поговорить. Хорошо у вас – липа цветет! Дай, думаем, зайдем! Давай посидим тут.
Кристина посмотрела на Лелю. «Может, пойдем?» – говорил ее взгляд. Леля молча уселась поудобнее.
«Еще чего! Тут самое интересное начинается», – подумала она.
Мужчины устроились на лавке напротив женщин. Между ними был дощатый садовый стол. Над столом нависала цветущая липа. На столе стояла большая миска со смородиной. Куры копались в некотором отдалении, тихо и заботливо переговариваясь между собой.
Анисин тоже заговорил:
– Вот мы когда вошли с Петровичем, поняли, что вы тут все вместе, соседи, то есть собрались и обсуждаете, кто это на чердак залез и зачем – неужели просто картину поколупать захотел? Нет, мы с Петровичем думаем, что дело глубже. Мы думаем, что этот злоумышленник что-то мог искать, о чем вы и сами не знаете. Зина, что твоя бабка Ульяна Васильевна (я ее ведь помню, застал в детстве), так вот, что она могла такого интересного из господского дома унести?
– Картину она только принесла, ничего больше. Там и не оставалось уже ничего хорошего.
– А вы бабушку застали, Зина? – спросил вдруг Потапов.
