«Ври-ври, да не завирайся», – подумала я про себя. Так я и поверила – меня-то на следующий день отправили выступать, да и сейчас Федорчук меня не узнала, хотя я только парик надела да другую одежду!
– И все же в полиции уверены, что ребенок пропал не просто так, – тихо проговорила я. – Более того, Юлю похитили не с целью требовать выкуп. Некто заплатил похитителю большую сумму денег, чтоб девочку обманным путем вывели из садика. И этот некто, судя по всему, имел на это свои причины. К примеру, похитителем могла стать безутешная мать, у которой, скажем, погибла дочь. Как вы считаете, Марина Константиновна?
– Я понятия не имею, почему пропал ребенок, – холодно проговорила Федорчук. Из вежливого и радушного ее голос в один миг стал сухим и суровым. – И не понимаю причины ваших расспросов. Моя студия не имеет к этому случаю никакого отношения. Попрошу вас показать мне вашу статью, прежде чем вы будете ее публиковать в газете, – мне не нужны порочащие репутацию студии заметки.
– Обязательно покажу, – я протянула женщине фотографию, которую пересняла в офисе «Цветика-семицветика». – Марина Константиновна, скажите, вам знакома эта девочка?
Лицо Федорчук буквально перекосилось – то ли от гнева, то ли от испуга. Широко распахнутыми глазами она сперва посмотрела на снимок, а потом – на меня. Я молчала. Марина Константиновна протянула дрожащую руку к смартфону, точно намеревалась взять его у меня, а потом прошептала:
– Откуда… откуда это у вас?..
– Это не имеет значения, – жестко проговорила я. – В ваших интересах сказать мне правду, у меня есть основания полагать, что Юлю Мещерякову похитили именно вы. Точнее, вы заплатили некой Катерине Ивановой, чтобы та обманом выманила девочку после спектакля из детского сада. Я хочу, чтобы вы сказали, где находится сейчас Юля и что вы собираетесь сделать с ребенком. Мне известно, что у вас была дочь, которую тоже звали Юлей и которая умерла. Можете не спрашивать, откуда у меня такая информация, но можете быть уверенной: я знаю о вас все, и не пытайтесь от меня ничего скрывать. Если вы не хотите рассказать мне все о Юле Мещеряковой, то я ничем не могу вам помочь, придется побеседовать с полицией. Итак, ваше решение?
– Я правда не имею к исчезновению девочки никакого отношения! – воскликнула Федорчук. – Я не понимаю, кто вы, но у вас явно неверные сведения! Да, на фотографии моя дочь, Юленька, и если вы все знаете, то понимаете, как это жестоко – обвинять меня в преступлении, которого я не совершала! И не могла совершить, понимаете?
– И чем же вы можете это доказать? – прищурилась я.
Марина Константиновна покачала головой.
– У меня была дочь, Юля. Мы с мужем давно мечтали о ребенке, но забеременеть я не могла. Мне пришлось проходить специальное лечение, которое стоило огромных денег, но это для нас с мужем было не важно. Когда я наконец-то забеременела, мы с мужем мечтали о том, как будем растить и воспитывать дочку, хотели дать ей лучшее… Я поздно родила Юлю, может, поэтому так сложилась судьба девочки… Точнее, сначала все было замечательно, Юля росла послушным ребенком, она рано начала разговаривать, была умненькой и рассудительной. Но в три года она заболела обычной простудой. Врачи говорили, что это обычное явление, все дети болеют. Мы лечили дочку, но простуда не проходила, Юле становилось все хуже и хуже. Муж настоял на том, чтоб Юлю положили в больницу, а я не стала возражать, хоть и не хотела расставаться с дочкой. Я каждый день ездила к ней, часто приходилось добираться в больницу на маршрутке, потому что муж работал и не мог меня подвозить. Тогда декабрь был – мороз лютый, я как сейчас помню эту проклятую, жуткую зиму… Утром, когда на улице было темно, я стояла на остановке, ждала транспорт, все люди ехали на работу, а я – в больницу. Юля лежала в отделении, она редко вставала с кровати, я ей привозила каждый день ее любимые игрушки, карандаши цветные – она в альбоме очень любила рисовать. Мы-то с мужем думали потом отдать ее в художественную школу, раз ребенку так нравится рисование. Может, она бы художницей выросла – кто знает… Юля все время меня спрашивала, когда можно будет домой вернуться. Я ей говорила, что скоро, и мы вместе мечтали о том, как станем елку наряжать, какие игрушки выберем и что Дед Мороз под елочку положит… Врачи постоянно обследования делали, и в один день – двадцать второго декабря – мне сказали Юлин диагноз. Рак легкого, уже пошли метастазы. Обычное простудное заболевание дало такое осложнение, неизвестно, почему… Может, из-за того, что я пила гормональные препараты, чтобы забеременеть, а может, потому, что родила Юлю поздно – не знаю. Я в тот день не помню, как домой вернулась… Часть воспоминаний словно стерлась – как я ехала из больницы, как рассказала мужу про диагноз дочери… Мы решили отправить дочку в Москву на операцию, двадцать четвертого хотели уже ехать, все втроем. Муж взял отпуск за свой счет, а я не работала. Но утром двадцать третьего декабря из больницы позвонили… Юля умерла ночью, ее не смогли спасти…
Последние слова Марина Константиновна произнесла тихо, и они потонули в сдавленных рыданиях. Я смотрела на эту крупную, величественную женщину, которая в один миг постарела и осунулась, и мне даже не верилось, что еще полчаса назад она энергично рассказывала о своей театральной студии. Внезапно Марина Константиновна резко вытерла слезы и продолжила уже другим, сухим голосом:
– Когда Юли не стало, я поняла, что мне незачем жить. Я не могла больше видеть мужа, хотя он ни в чем не был виноват, я не могла находиться в той квартире, ведь все напоминало мне о дочери. Ее игрушки, ее альбомы для рисования, ее одежда… Муж пытался меня поддержать, но я попросила его уйти. Он настаивал на том, что я должна обратиться к психотерапевту, но я прогнала его. Я не помню, сколько времени прошло, он звонил мне, но я не брала трубку. Заперла дверь и никому не открывала. У меня не было ни подруг, ни знакомых, родители мои умерли давно, и никого, кроме мужа и дочери, у меня не было. Дня два я ничего не ела, а потом – наоборот, словно что-то переклинило. Помню, я рыдала и уничтожала все съестное, что было в холодильнике, еда казалась мне горькой и испорченной, но я мечтала, что отравлюсь и впаду в кому, чтобы забыть о Юле… Я даже открыла столетние консервы и заставила себя их съесть – ведь от просроченной тушенки обычно заболевают ботулизмом. Вот только на меня ничего не подействовало, потом я ела даже не с целью отравиться, а от неудержимого голода. Это только в книгах люди от горя теряют аппетит – в реальной жизни бывает наоборот. Человек от стресса начинает сметать все подряд, я помню, как вышла в магазин – впервые за неделю, а может, и больше. Сгребла в корзину и какую-то крупу, и картошку, лук, молоко, торты – в общем, все, что подвернулось под руку. Продавщица, наверно, решила, что я закупаюсь на неделю. А я в одиночку съела все, что унесла из магазина. Сырую луковицу с пирожным и нечищеной морковью, в молоке сварила картошку и макароны… И когда я все это ела, я твердо решила развестись с мужем. Просто написала ему СМС, что подаю на развод. Он звонил, но я по-прежнему не отвечала, а потом мы просто сходили в загс и развелись…
Марина Константиновна на секунду замолчала, переводя дыхание, а потом продолжила:
