Альджати, говорила она, был древним тосканским родом. Сведения о нем хранят пухлые нотариальные книги Италии. Альджати жили во Флоренции в XIII–XV веках и поклонялись искусствам. Они знавали Джотто, Мазаччо, Брунеллески. И… — здесь Сперанца обыкновенно делала паузу, — и они были знакомы с самим Данте! В этот момент ей казалось, что великий тосканец стеснительно выглядывает из-за парчовой ширмы, ожидая своего выхода на сцену. Но Алигьери никогда не появлялся, его пугали беззастенчивые усмешки гостей Сперанцы.
Еще Джейн Уайльд одевалась не так, как все. Костюмом боролась с черно-белым викторианством. Она не любила модных журналов, почитая их уделом рабынь. Сочиняла наряды сама: платье с широкой юбкой и волнами волнующих воланов, еще одно платье истово ирландского цвета, а другое — белое с зелеными трилистниками, чайное платье в стиле османского кафтана. «Корсет? Ах, что вы, к чему эта испанская пытка». Сперанца отвергала корсеты и дома их не носила. А театры, улицы, респектабельные салоны — их черед еще придет, им будет объявлена война! И как бы предвкушая битву, огненная Сперанца появлялась на людях в неистово-красных пылающих платьях оттенка крови и революции. Говорили, что в своей немодной высокой прическе она прячет миниатюрный пистолетик.
Ее бунтом был ее сын — Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс. Экзотическим длинным именем она выстлала ему дорогу к славе. Сперанца знала, что он гениален, и заставила его, малолетнего очаровательного пухляка, в это уверовать. Ее девиз «быть не таким, как все» стал его девизом. И если дети впитывают все самое лучшее с молоком матери, то Оскар с кипящей магмой материнской крови впитал любовь к бунту, ирландский патриотизм и особенное чувство вкуса — в жизни светской и жизни личной.
Первый признак этого чувства биограф Ричард Эллман разглядел в девичьем платьице, которое Оскар носил якобы по желанию Сперанцы. Но этот бархатный наряд с лентой и фестончиками как раз меньше всего говорит о бунтарской натуре мамы. Такие платьица мальчики носили до 10 лет. Они считались en vogue. Их изображения можно найти во всех модных журналах, которые так не любила миссис Уайльд. И конечно, никаких явных и скрытых признаков грядущей гомосексуальности в нем нет.
Оскар Уайльд в детстве. Одет в модное платье для мальчика до 10 лет
Истинно бунтарскими были не платья, а пестрые блузы — голубые, алые, лиловые. Оскару с детства нравились пламенеющие оттенки. Когда ему было около года, няня купала его и старшего брата Уилли. Повесила распашонки на каминную решетку и вышла из комнаты. Одна вспыхнула. Уилли вскрикнул, стал истошно звать няню, а Оскар залился смехом, восторженно захлопал в ладоши — огненное действо ему понравилось. Нянька прибежала, бросила горящую рубашку в камин. Оскар разрыдался, его насилу уняли. Драматург потом вспоминал эту историю, говоря о различиях между собой и братом. Она хорошо объясняет и разницу между ним и викторианцами: общество боялось того, что Уайльд считал красивым.
Поступив в 1864 году в Королевскую школу Портора, Оскар продолжал форсить в алых, голубых, пурпурных блузах, хотя мальчикам его возраста полагались сдержанные цвета. Единственный среди школьников он носил по будням черный цилиндр. И единственный среди них блистал умом. Ставил учителей в неудобное положение неожиданными вопросами, к примеру: «Сэр, что значит быть реалистом?» Он запоем читал. На спор на время пролистывал толстенный роман и пересказывал его во всех подробностях.
Он прослыл всезнайкой, но никто не звал его «ботаном»: Уайльд не сидел за унылой свечой в пустынной библиотеке. Он схватывал все на лету — и греческие драмы, которые неплохо переводил, и школьные сальные шуточки, которые отлично пересказывал. В последних классах пристрастился к Эсхилу и вечно бормотал его строфы. С «Агамемноном» на устах закончил Портору, с «Агамемноном» в сердце поступил в дублинский Тринити-колледж. И там учился с необыкновенной легкостью, получал похвалы от профессоров и награды. Золотую медаль имени Беркли ему вручили за успехи в греческом языке.
Уайльд быстро сошелся с профессором античной истории сэром Джоном Махаффи, известным специалистом в области беспорочного эллинского искусства и порочной эллинской жизни. Генерал (как прозвали его студенты), рыжий, властный, с пышными бакенбардами, восхищал Уайльда.
Профессор был полиглотом, владел даром убеждения, часами рассуждал о Платоне, цитировал его «Пир», объясняя самые опасные места. К примеру, строчки о любви между взрослым мужчиной и красивым юношей. Сэр Махаффи называл ее «идеальной взаимной привязанностью», допускающей плотскую страсть, неизбежно вспыхивающую между ними. Генерал даже осмелился на дерзость: в 1874 году издал труд «Общественная жизнь в Греции от Гомера до Менандра» с благодарностью Уайльду и несколькими страницами о той самой «мужской привязанности». Он кратко, по делу растолковал, почему греки, в отличие от викторианцев, не считали ее противоестественной. Уайльд ликовал: любимый профессор совершил настоящий общественный подвиг. Но Генерал одумался. В следующем году вышло переиздание «Общественной жизни» — без посвящения Уайльду и проникновенных строк о запретной любви. Впрочем, главные слова были сказаны, они уже проникли в отзывчивую душу стеснительного студента и начали ее преображение.
Махаффи влиял и на внешность любимого ученика. Оскар отрастил пышные «генеральские» бакенбарды, пристрастился к сигарам, которые курил обожаемый профессор, и к чудным безделицам, которыми студент, в подражание мэтру, украшал свои комнаты.
Мир Уайльда начался с Махаффи, но не заканчивался им. Студиоз следил за новостями в литературе, театре, живописи. Увлекался прерафаэлитами, полюбил лилии, воспетые поэтом Данте Габриэлем Россетти. Зачитывался Суинберном, смаковал его утонченный эрос как драгоценное вино. Творчество художника и дизайнера Уильяма Морриса также не оставляло его равнодушным. Платья, придуманные им для супруги Джейн, позже вдохновят Уайльда на эксперименты в моде.
Одевался он в то время почти как в Порторе, то есть ярко и вызывающе. Пестрые блузы, яркие галстуки, брюки, которые сокурсники называли диковинными. Оскар отшучивался: «Эти брюки я буду носить у Тразименского озера, я поеду в них в Умбрию». Но Италия оставалась пока лишь мечтой. Вместо Умбрии он отправился в Оксфорд, в Колледж Магдалины, выиграв стипендию на обучение на классическом отделении.
Первое, что он там сделал, — избавился от ирландского акцента, казавшегося теперь вульгарным, неуместным, провинциальным, во всех смыслах démodé (вышедшим из моды). В остальном Оскар почти не изменился. Ненавидел зубрежку, схватывал знания на лету. С удовольствием прогуливал лекции, хотя никогда не пропускал выступлений профессора Джона Раскина, своего нового кумира.
Раскин был забавным сухарем: говорил о вере и крепко верил в то, что говорил. Средневековье было золотым веком человечества. Готические пинакли были символами души, пробуждающейся для христианской веры и жизни вечной. Витражи церквей являли собой копию истинных цветов рая, уготованного благочестивой пастве (студентов Раскин в ее число не включал). Раскин почитал невинное Средневековье выше нечестивого Ренессанса. Профессор ощущал дух беспорочной готики лишь в Раннем Возрождении — в тихих монументальных людях Мазаччо, в фарфоровых хрупких святых фра Анджелико, художника и монаха. Когда Раскин описывал его чистых златовласых мадонн в голубых омофорах, голос его дрожал, мелко тряслась шелковистая борода, ледянисто-синие глаза таяли крупными слезами. Раскин проклинал гениев — да Винчи, Рафаэля, Микеланджело. Они замусорили живопись телами и пороками. С Высокого Возрождения, по мнению профессора, начался упадок искусства.
