Стивен Теннант в образе прекрасного пастушка.
Позирует в свободной блузе, шелковых кюлотах и чулках в стиле XVIII века, волосы слегка припудрены
Ярчайший был воплощением уайльдианства — саркастичный, любивший афоризмы, в основном собственные, красиво изъяснявшийся, утомленный и порочный, восхитительно молодой, но главное — никогда и ничего не делавший. И это не преувеличение. Теннант буквально ничего не делал. Статуэткой лежал на диване, наблюдая на безупречно белых стенах спальни представление театра теней, срежиссированное Сири Моэм, супругой известного писателя. Тихонько прогуливался по саду с воркующей стайкой жеманников и забавлялся с ними в маскарадах. Правда, кажется, еще он сочинял колонки для светского журнала и состоял в переписке со знатнейшими бонвиванами Британии и континента. Это единственное, что он позволял себе делать.
Когда наивные газетчики спрашивали о планах на лето, Ярчайший манерно закатывал глаза и монотонно, в подражание поэтам, декламировал: «Мои планы — стать самой красивой райской птицей». Иногда манерники-друзья брали его на автопрогулку, и тогда Теннант просил завязать ему глаза (указывая на кусочек припасенной драгоценной парчи), объясняя желание в типичном для себя стиле: «Вокруг так много красоты, что мое сердце не выдержит. Ах, скорее же, завяжите мне глаза». Следующая картина была достойна пера Ивлина Во: по сельской дороге, поднимая клубы пыли и ревом мотора пробуждая гейнсборовский ландшафт от серебристого сна, в открытом кабриолете «Изотта-Фраскини» мчат четверо молодых тонких красавцев во фланелевых пиджаках. Громко споря друг с другом и с двигателем, трое описывают сельские красоты (при этом врут, конечно) вдохновенному четвертому, самому молодому и самому тонкому, с блесткой материей на глазах. Это продолжается, пока четвертый не скомандует: «Довольно». Так же громко споря и хохоча, четверка выруливает обратно в Уилсфорд-Мэнор, родовое имение Теннанта, в башню из слоновой кости.
Будь жив Оскар Уайльд, он, безусловно, оценил бы костюмы Ярчайшего: шелковые свободные блузы в стиле XVII века, двубортные пиджаки и широкие брюки, скроенные на матросский манер, сорочки с жабо, жилеты и тесные шелковые кюлоты. Впрочем, юноша мог ходить и запросто — в футбольных пуловерах и фланелевых брюках, но непременно с несколькими массивными серьгами в ушах, в обильном дамском макияже и с алым «луком Купидона» на губах. Он носил «локоны Марселя», подвитые раскаленными щипцами, как завещал парикмахер Марсель Грато, и покрывал их золотой краской или сбрызгивал сусальной пылью, от чего становился похожим на прекрасного принца из сказочных грез Оскара Уайльда. Впрочем, сейчас он легко сошел бы за модель Эди Слимана эпохи его царствования в Dior Homme.
НОЭЛ КОВАРД
Он сызмальства считал себя гением. Уайльд, король декаданса и драматургии, был его любимым писателем. Ноэл копировал его стиль одежды, учился эпатажу и знал, что тоже станет звездой, завоюет мировой шоу-бизнес, ни больше ни меньше.
Слава пришла в 1924 году. Ноэл, тогда начинающий актер и драматург, автор нескольких пьес, ласково и спокойно принятых критиками, одетый со вкусом, но без шика, хороший парень, каких в Лондоне много, написал пьесу «Водоворот» и сыграл в ней главную роль. И критика, прежде панибратски хлопавшая Коварда по плечу, дружески, с толикой высокомерия трепавшая по щеке, вдруг застыла в том самом немом широкоротом удивлении, которое так хорошо удавалось художникам британского «Панча». Рецензенты безмолвствовали, пока публика, ветреная и гибкая, аплодировала «новому гению, новому Уайльду».
В «Водовороте» было много уайльдианства: лондонская high life в дородных дорогих интерьерах, длинные, отточенные монологи с блестками колких афоризмов, декаданс, опиум, дым сигарет и живописно умирающая красота. Но было и много нового, что в конце 1920-х назовут «ноэлизмами», — лихо закрученная психологическая драма, слова, полные тайного смысла, откровенные диалоги с интимными подробностями и все виды пороков современного общества: мать-нимфоманка, молодые любовники-жиголо, ищущие удовольствий и быстрых денег, сын-наркоман с неодолимым влечением к юношам. Блистательный скандал, ловко рассчитанный успех, затмивший литературные достоинства пьесы.
Не успела критика опомниться, как Ноэл представил еще две постановки, в которых также сыграл главные роли: «Падшие ангелы» и «Сенная лихорадка». Обе про жизнь высшего света, далекую от христианских добродетелей, о продажной любви, алкоголизме, наркотиках и застенчивом, замаскированном шуточками обожании представителей собственного пола. В 1925 году Ковард написал мюзикл On with the Dance и представил его в Манчестере и Лондоне. В постановке, между прочим, участвовал Леонид Мясин. Она имела колоссальный успех. Заглавная песня «Бедная маленькая богатая девочка» стала главным хитом двадцатых, гимном флапперов — и бедных, и богатых.
Первый триумф драматург принял как должное. Прошел испытание медными трубами без особых психологических проблем и нервных срывов. Но было другое испытание, посложнее, — фотовспышками. Они заставили перекроить гардероб. Если до «Водоворота» Ноэл обожал красиво одеваться, то после научился одеваться с лондонским щегольством, с легкой вест-эндовской сумасшедшинкой. До 1924-го года он щепетильно подбирал сорочку к костюму, пошетку — к галстуку, галстук — к пиджаку. За два триумфальных года понял наивную нелепость подобных попыток и сделал правилом (ставшим законом целого поколения) надевать что-то, выбивавшееся из общей гаммы и дополнявшее ее одновременно.
Ноэл Ковард и Гертруда Лоуренс в пьесе «Частные жизни».
1930 г.
Щегольская карьера Коварда началась с носков — ярких, цветастых, нагло торчавших из-под классических брюк. Он сделал им отличную рекламу, и такими вскоре обзавелись экстравагантные модники Челси и Сохо.
Фотовспышки преследовали его повсюду, и приходилось с маниакальной тщательностью подбирать костюм и аксессуары, не забывая шокировать папарацци, как того требовали законы шоу-бизнеса. В 1924 году он совершил ошибку, о которой жалел, кажется, всю жизнь. Для обложки журнала The Sketch решил позировать в шелковой пижаме, одной из тех, которые приобрел сразу после успеха «Водоворота», сделав их популярными в артистических кругах. Уселся на кровати, взял в руку трубку «Эриксона» и непринужденно болтал, пока фотограф наводил объектив. Потом как-то забыл про эту сессию, доверился редактору. И с ужасом обнаружил свой снимок на обложке — на кровати, в пижаме, с телефонной трубкой у накрашенного лица, со щелками вместо глаз (Ковард неудачно моргнул, и это фото сочли лучшим). «Я был похож на китайского фокусника, любителя чувственных наслаждений, находящегося на последней стадии физической и моральной деградации» — так, почти научным языком, драматург отозвался о себе на снимке. Это была первая и, пожалуй, единственная его имиджевая ошибка.
Разносторонне одаренный драматург, Мастер, как его теперь величали, ввел в моду пестрые шелковые халаты. В одном из них дебютировал в «Водовороте» и потом еще много раз появлялся, атласный и подпоясанный, на сцене и на вечеринках перед гостями. «Эти халаты такие забавные, в них так удобно играть. И эта их мягкость, этот свинг». — Ковард мягко переливал невидимый струящийся шелк из одной руки в другую.
