Режиссер Фриц Ланг со щегольским моноклем без оправы.
Фотооткрытка
Модный образ garçonne в смокинге, с моноклем и мундштуком.
Открытка. Франция. Вторая половина 1920-х гг. Коллекция Ольги Хорошиловой
«Стеклышки» надевали дорогие монпарнасские проститутки, сообщая клиентам (тоже в моноклях) о богатейшем репертуаре любовных утех, которым владели в совершенстве. И не случайно в свободном и пьяном Париже двадцатых на улице Эдгара Кине работал клуб с красноречивым названием «Монокль». Туда пускали только женщин. Завсегдатаи носили отлично сшитые мужские костюмы, жесткие воротнички и монокли в золотой оправе на широкой черной ленте.
Тихий гедонист Анненков обожал секс, порнографию, закрытые душные клубы, сально пахнущую женскую плоть в тугой черной корсетной коже. И ему нравились странные коротко стриженные дамы, белые от пудры и кокаина, в брюках и моноклях. Он помнил Лулу де Монпарнас, хозяйку клуба «Монокль». И восхищался трагической наркоманкой Анитой Бербер, звездой берлинских кабаре, дивно певшей и танцевавшей чарльстон в мужском костюме.
«Стеклышко» в глазу Юрия Павловича сообщало о его страстях и желаниях столь же красноречиво, как его эротическая графика.
Первые из сохранившихся экзерсисов относятся к 1915–1916 годам. Тяжелые крупные модели с растушеванными лицами академично лежат или стоят. Кажется, ничего особенного, все как в студенческих рисовальных классах. Но эротика образов — в деталях. На ногах натурщиц — ловкие туфельки с красивым изгибом подошвы, с изящными каблучками. Обнажение превращено в наготу. Академические ню — в продажных девок с витрин публичных домов.
Где он их видел, этих голых дам с предусмотрительно засвеченными лицами и туфлями на босу ногу? Конечно, в Париже — на стремительно стареющем Монмартре, на цветущем бульварами и бульварностью Монпарнасе, в этом свежем райском саду, куда уже проник змий разврата. Мода Анненкова, безусловно, в деталях. Но эротика тоже.
Этот прием — раздевать модель, оставив две-три детали костюма или пару аксессуаров, прием превращения абстрактной наготы в ждущее, продажное, манящее тело, в порнографический объект желания — Анненков будет использовать позже в своем искусстве и своей бурной личной жизни, полной красивых тел и возбуждающих аксессуаров. Самые изысканные и тонкие работы в жанре risqué он создал в начале двадцатых в нэпманском Петрограде. Тогда все были немного пьяны от военного голода, вдруг разрешенной свободы, сивухи и скверных китайских наркотиков, от секса, заполнившего собой улицы, скверы, кабаре и клубы, отделения милиции и ателье художников.
Петроградская жизнь учащенно пульсировала в такт биоритмам. «Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины, — иронизировал Корней Чуковский. — Красивого женского мяса — целые вагоны на каждом шагу, — любовь к вещам и удовольствиям страшная… Все живут зоологией и физиологией».
Мода Петрограда тоже жила физиологией. Царствовал порношик. Проституцией занимались легально. В 1918 году дореволюционные законы были упразднены. Жрицы любви не скрывались от милиции, не шмыгали по темным подворотням. Они вызывающе одевались и даже придумали себе коммерческие логотипы — татуировки в форме возбужденных мужских членов, которыми покрывали ноги, в особенности икры и коленки — там заметнее. Надев дорогие полупрозрачные чулки, татуированные дамочки смело шагали на Невский. Вечер их был пьяным, а ночь прибыльной.
Возможно, такую дамочку Анненков поймал в лассо монокля в восемнадцатом году. Поймал и тут же перевел в графику — превратил в рыжеволосую Колдунью в комедии «Первый винокур». Баба-Колдунья нага, пьяна, косоглаза, и ноги ее в татуировках — птичках, глазках и многозначительных рогах изобилия.
В те оголтелые раннесоветские годы появился лозунг: «Мода — продажная девка империализма». У империализма, как известно, было много продажных девок. Но падшей ниже других считали моду — и не только за ее политическую беспринципность. В начале НЭПа хитрые портные и галантерейщики открыли в дальних помещениях своих заведений богато меблированные «нумера» для интимных встреч. Милиция об этом знала, но каждый раз, когда боевые молодцы врывались в пристанище порока, девушки мгновенно преображались в моделей, резво ходили по комнатам и демонстрировали покупателям текстильные прелести бесстыже разодетого империализма. Они только показывали моду: «Ведь мода, товарищи, не запрещена».
Бутики и мастерские стали публичными домами, а их обитательницы — первыми нэпманскими щеголихами. Быстро зарабатывая, они быстро тратили — на косметику, чулки, кружевное белье, туфельки. У них были лучшие корсеты, бюстодержатели и пояса с подвязками. Бельевой шик и порношик сочинили именно они, насельницы бутиков и «меблирашек», музы Анненкова.
Он их рисовал вдохновенно, бесконечно. Для себя, в стол, и для редакторов, спешивших украсить его девицами книги Юркуна, Чудновского, Евреинова. Невероятно, но в 1923 году по заказу издательства «Время» Юрий Павлович создал целый эротический альбом — 45 рисунков натурщиц, вернее, привлекательных голых девиц в чулках, корсетах, с подвязками на коленках, туфельками на босу ножку. Настоящее пип-шоу, не хуже парижского.
Портфолио с девицами ходило по рукам — цензоры влажно спорили, разрешить или нет. Время шло, и «Время» отказалось. Но тут же возник товарищ Ионов из «Госиздата» и пообещал издать всё, непременно все, и, конечно, без купюр. И конечно, издание зависло. Анненков удрал в Италию, оставив листы с голыми девицами в Петрограде. И они исчезли. Почти все.
Художника вдохновляли не только профессионалки, но и случайные несмышленые озорницы. Он подхватывал их в каком-нибудь кабаре, трактире или на улице: девчушка Мурка из «Яра», Сонька и Лайка с Подьяческой, Манька с Литейного… Они были послушны его дизайнерской воле, разоблачающим и требовательным рукам, превращавшим малоопытных «птичек» в прожженных монпарнасских жриц любви, раскинувшихся в позе призывного ожидания на листах плотного дореволюционного картона.
Одну из таких «птичек» Анненков поймал в августе 1918 года, когда искал образ новой Катьки для поэмы «Двенадцать» вместо старой, забракованной Блоком. И нашел ее в облепленном бродягами и мухами московском трактире. Ее звали Дунька. Анненков рисовал ее с натуры — толстомордую, тупую, курносую, упругую, на все готовую. Настоящую, блоковскую. И, нарисовав, добавил мещанского колорита — кота, туфелек с гетрами, чулок с керенками, бант, флажок у груди вместо цветка и еще ходики, отсчитывавшие оплаченные минуты любовных утех.
На чужбине Анненков не оставлял своих старорежимных увлечений. Были жёны, привлекательные, любящие, были поклонницы, все до одной писаные кинокрасавицы, но были и безымянные нагие девицы, живописные и акварельные, в розовом мареве невыразимой тоски по оставленному жутковатому Петрограду, бедняцкому веселью, теплу нездешних рук. Русские обнаженные красиво умирали на эмигрантских картинах художника.
