Москва должна быть красивой и красной. Ленин покажет народу мощь молодой республики. И не важно, что войска недавно с фронта и одеты кое-как, что красная авиация, которая по сценарию будет слать привет из завоеванного поднебесья, представлена одним фанерным аэропланом, что у Наркомата имуществ нет даже гранита на памятную юбилейную доску (ее слепили из цемента), что в Москве голод, холод, политический хаос.
Трещит телеграф, трещат телефоны, Ленин трещит — шлет приказы во ВЦИК. Москва должна быть красивой и красной. Анненков носится по столице, готовит ей новое революционное платье.
К 7 ноября Красная площадь должна быть готова. Сценарий такой. Столица в празднично-траурном убранстве. Венки, лозунги, плакатная живопись. Трибуны в кумачовых полотнищах. Оркестр возвещает начало парада. Маршируют войска, гудит авиация, затем идут штатские (рабочие, химики, инженеры) и за ними — члены IV съезда. Ленин открывает цементную доску «в память погибших за мир и братство народов» и, поднявшись на трибуну, кричит победную речь.
Почти все так. Почти все сделано. Анненков дико устал, едва держался на ногах — он не спал целых две недели! Так он написал в «Дневниках моих встреч», предаваясь, конечно, милому мемуарному хвастовству. И в них же упомянул об истинно героическом поступке. Несмотря на дефицит материалов, он умыкнул из-под самого носа Наркомата имуществ несколько аршинов кумачовой ткани. Радовался как юнец — будет подруге отличное платье. Но в последний момент (как бывает в хорошо придуманных историях) ему позвонил сам Николай Подвойский, член Реввоенсовета. Диспозиция меняется, срочно нужны дополнительные трибуны для десятка, нет, для сотни членов правительства и других официальных лиц. «Товарищ Анненков, быстрее, полагаемся на вас, не забудем», — и гудки в телефонной трубке.
Делать нечего, Анненков бежит с рабочими и саперами в беспробудную мерзлую ночь — строить тумбы, подмостки. Кумачовой ткани не хватает. Художник скрепя сердце выстеливает перед трибуной и на ступенях тот самый прибереженный красный текстиль. В 9 часов утра, пишет Анненков, «Ленин зашагал по несбывшимся платьям подруги». Живописная картина, кровавый апокалипсис — мода под полусапожками вождя, платья обернулись лужами крови. Кажется, вся история придумана именно для этого красочного мемуарного эффекта, для этой последней впечатляющей фразы.
Ведь не было «десятков портных, шьющих многие тысячи аршин», упомянутых Юрием Павловичем. Да и самих тысяч аршин не было. Подтверждает это переписка между Управлением московскими народными дворцами и наркомом имуществ. Они учитывали каждый метр ткани и канатов. К примеру, 4 октября Управление сообщает Наркомату, что оно может выделить для проведения празднования 5 тысяч аршин красного сукна для украшения Кремля, но «сукно должно быть использовано в полном виде и возвращено в кладовые в полной сохранности». Контроль был жесткий, времена жестокие, положение Анненкова шаткое. Вряд ли бы он, такой осторожный и предупредительный, рисковал карьерой и жизнью ради нескольких аршин материи «для подруги».
Но картина, им нарисованная, зрелищна. Ботинки вождя, топчущие «несбывшиеся платья», — превосходная метафора. Одна из лучших в литературном творчестве Юрия Павловича.
КОСТЮМЕР ПЕТРОГРАДА
«Москва была самой большой ведеттой, которую я одевал», — писал мастер и, конечно, лукавил. Что такое тысячи аршин красного сукна против десяти тысяч петроградских статистов и сцены размером с Дворцовую площадь? Москва была старлеткой, Петроград — настоящей, немного уставшей звездой, требовательной и дорогой. Петроград не прощал ошибок. Юрий Павлович это знал. И пытался не делать ошибок, работая в искусстве площадной пропаганды. Этот вид творчества тогда, в голодное лютое время военного коммунизма, был единственной разрешенной отдушиной. Анненков бессовестно кайфовал — от масштабов, огней и красок, от своего высокого положения и подчиненных ему масс, которых можно было превратить в гайки и винтики подвижного футуристического представления.
Именно таким было массовое шоу «Взятие Зимнего дворца», представленное 7 ноября 1920 года. Главным режиссером назначили Николая Евреинова. Ассистентами были Николай Петров, Александр Кугель, Константин Державин, а также композитор Дмитрий Темкин. Музыку написал Гуго Варлих. Юрия Анненкова выбрали главным художником.
Николай Евреинов не видел революции — в октябре 1917-го он был почти на самой границе Российской империи, на Кавказе, ласковом, безмятежном и спасительном. О событиях знал в пересказах идеологически подкованных участников, а также из газет. И было сложно понять, кто из них врал больше.
Впрочем, Евреинова не интересовала историческая правда. Его интересовала правда ритма. Революция — это ритм: речь вождей, речь орудий, шумное движение масс. Революция — это рожденный ритмом организм. Организм был рожден на Дворцовой.
У арки Главного штаба соорудили «белую» (справа) и «красную» (слева) трибуны — два сообщающихся сосуда, соединенные мостом-веной. Массы статистов — кровь организма, ритмично меняющие политическую окраску и свое положение на сцене. Организм существует, пока идет борьба — политическая (слова, жесты) и военная (стрельба, рукопашная). Евреинов был первым художником, представившим революцию в образе живого агрессивного существа, созданного не горсткой политиков, а ритмом народных масс.
Шоу открывал актер в роли Керенского. Его лай, театральные жесты, оловянный марш-марш по сцене заводил статистов. Народные массы вскипали. «Белая» платформа учащенно двигалась в ритме станков, печатавших ассигнации. «Красная» платформа притихла: трудовые массы уныло наблюдали триумф «капиталистов». Но вот раздаются голоса: «Ленин, Ленин». Оживает «красная» сцена, левый сосуд наполняется жизнью. Вождь пролетариата диктует новый ритм. Под его картавое «тга-та-та» движутся рабочие, усердно работает пулемет, взвивается знамя революции. Трусливые струйки защитников Временного правительства перетекают по мостку на «красную» сцену. «Белая» платформа пустеет, ее статисты в автомобиле мчат во дворец. Заканчивается первый акт.
Акт второй — взятие Зимнего. Еж-грузовик в иголках солдатских штыков приближается к дворцу. Красногвардейцам уныло сопротивляются юнкера и бабы-солдаты. После краткой перестрелки пролетарии врываются в Зимний.
Он уже готов. Он превращен в театр теней. Слепые прожектора (целых 150 штук) хаотично ощупывают фасад. На занавешенных окнах кривляются тени, старый мир бьется с новым, и в этой схватке — будущие гротески Мейерхольда, трагикомедия Эйзенштейна. Непрерывно грохочут орудия «Авроры» (дольше, непоправимо дольше указанного в сценарии времени). И вот победа. Под треск винтовок и рев шрапнелей прожекторы медленно и дружно сходятся на огромном красном полотнище над поверженным Зимним дворцом.
Николай Евреинов убедительно пересказал события, которых, в общем, не было. Его ярким увлекательным рассказом открывается книга о революции в советском искусстве. Как многие издания того времени, она полна ленинских цитат, кабинетных легенд и карикатур на идеологических врагов. Следующий рассказ в этой примечательной книге — «Октябрь» Сергея Эйзенштейна, написанный, впрочем, эзоповым языком.
