После Венеции — Париж. Все такой же теплый, уютно-пыльный, мещанский, тихо нежился в лучах ленивого солнца, жмурился, лоснился боками. Задастые сдобные молочницы кисти Вермеера приветливо расплывались в улыбках: Bonjour, maître. Шаркал, шелестел лохмотьями букинист из альбома Гаварни в альбом Домье. Продавщица бакалейной снайдеровской лавки, дородная, белая, с упругими тестяными локтями, скрещенными над аппетитной грудью, изъяснялась на базарном арго, она тоже была рада видеть мэтра. Все здесь были упокоенными, упоенными негой Матисса, всегда ласковые, всегда весенне-летние. Здесь не говорили о политике, не ходили с лозунгами, не требовали невозможного и категорически не интересовались голодающими детьми Поволжья. Пеклись о хлебе насущном, ели от пуза и вкусно жили по часовым стрелкам кренделей-циферблатов.
Анненкову здесь было хорошо. На тихой, вечно солнечной улице Буало, где он снял квартирку-студию, жили его друзья, насельники петербургских зим, Николай Евреинов и Алексей Ремизов. С ними было уютно и вполне весело.
Юрий Павлович быстро освоился в Париже, который успел изучить в первую поездку в десятые годы. Он вновь включил свой мотор и бегал без остановки: искал заказы, заключал договоры, обзаводился новыми связями и поддерживал старые, то есть советские. Он рисовал непрерывно — пытался угодить, угадать вкусы публики. На Монпарнасе говорят об абстракции, о Моранди и Дюфи — voila: Анненков пишет натюрморты с тающими контурами, почти Дюфи. Он пишет прозрачно-персиковые бутылочки и дрожащие, застенчиво обнаженные вазочки, почти Моранди. Он везде успевал, его картины и рисунки повсюду — в галереях Бернхайма, Зака, Гиршмана, в Салоне Независимых и Салоне Франка, в десятках мест.
Работал лихорадочно, с особым остервенением, в котором чувствовался не только творческий голод, но и страх перед голодом физиологическим: еще не было твердой почвы под ногами, а кредит доверия, выданный французской публикой, требовалось стремительно обернуть в доход, солидный и постоянный. Был успех: персональная выставка в галерейке Aux Quatre Chemins, в 1930 году — ретроспектива в галерее Bing. Тогда же Пьер Куртьон издал первую монографию об Анненкове.
Плотоядный мэтр не отказывался от плотских удовольствий. Танцевал в кафешантанах, гудел в ночных клубах, купался в море обнаженных моделей, подбадривал творческий пыл, продолжая, однако, пылко любить супругу, Валентину Мотылеву, с которой вступил в официальный брак в 1924 году.
КИНО И КОСТЮМЫ 1930-х
Предчувствие кино. В кубе, собранном из хлипкой фанеры, пахнет свежим деревом и скипидаром. Лоснятся доски нерешенной еще картины, спорят с фаустовым крылом непреклонного кульмана. Работа еще не начата. Краски капают из пузырьков, истаивают в оливковой взвеси нерешенной еще мастерской. У самого потолка трепещет белый квадратик — мотыльком порхает в смуглеющей мути пространства, словно бы кто-то включил кинокамеру и проецирует в густоту кубической сцены немую любовную драму. Квадратик трещит, и лицо оживает: два уголька черных глаз, челка «гарсон», купидоновы губки. Так дебютировала в живописи Анненкова его любимая старлетка — Генриетта Мавью. Он спроецировал ее фотогеничное личико в 1928-й году из прекрасного немого прошлого, из Парижа десятых. Он помнил эту верткую улыбчивую девчушку, ее дешевые духи и дешевые поцелуи в прохладной тени Люксембургского сада.
Эта небольшая симпатичная картина, «Мастерская с портретом Мавью», — сразу о прошлом и будущем. О первых парижских поцелуях, конечно, но еще и о первом киноопыте Анненкова. В 1922 году для постановки «Бунта машин» по пьесе Алексея Толстого, представленного в БДТ, он придумал революционный прием. Протагонист заканчивал реплику, покидал сцену через зрительный зал. И тут же появлялся на киноэкране: перед фасадом БДТ он бежит, прячется в складках петроградской ночи от преследующих его демонов. Демоны разбегаются в стороны, герой вновь всплывает у здания БДТ, проскальзывает внутрь… и в этот момент экран погасал, на сцене возникал тот же молодой человек. Зал взрывался аплодисментами. Публика обожала такие аттракционы. Через 80 лет похожими трюками будут веселить публику видеоартисты Сэм Тейлор-Джонсон и Билл Виола.
В «Мастерской с портретом Мавью» зашифровано и личное предвидение. В 1934 году Анненков впервые примет участие в кинопроекте — не как малосильный ассистент (которым был в «Фаусте» у Мурнау), а в качестве ответственного и очень важного члена команды. Его назначили художником по костюмам фильма «Московские ночи» Алексея Грановского. Трепещущее личико в оливковой мути превратилось в проект прически и грима.
Юрий Анненков. Ателье художника с портретом Генриетты Мавью.
Вторая половина 1920-х гг. Фото из прессы 1960-х гг. Местоположение оригинала неизвестно
Первыми всамделишными кинозвездами, которых одевал Анненков в «Московских ночах», были Аннабелла, Жермена Дермо, Спинелли, Гарри Баур, Роже Карл, а также певец Тино Росси, который убедительно сыграл голосистого неаполитанца. Кино было задумано для успеха — сценарий напичкали модными «русизмами».
1916 год, златоглавая парчовая Москва. Она — бедная девушка из приличной дворянской семьи, он — лубочный купец Брюков, борода лопатой, любит водку, ест селедку, гоняет чай из самовара. Они помолвлены и скоро поженятся. Но сейчас самый разгар Великой войны. Она идет медсестрой в госпиталь, встречает красиво израненного офицера Игнатова и, конечно, влюбляется. Но Игнатов — аферист, немецкий шпион. Его раскрывают, и только толстосум Брюков может помочь офицеру.
Для этой вампуки Анненков создал более 200 костюмных проектов. Не было ничего проще и ничего приятнее. Он все это помнил, отлично все это знал до петелек, пуговичек, стежочков. Купец Брюков — конечно, в серой поддевке, так понятнее французскому зрителю. Но в некоторых сценах он форсит во фраке с белым жилетом-пике. Русские купцы ведь тоже ходили в нарядах от лучших портных, от Лидваля и Тедески. К фраку придумал замечательную деталь: у крахмального воротника висит орден Святого Станислава 3-й степени — пустячок, звонкая ничевочинка, которым в императорское время брезговали даже канцелярские бумагомараки. Но купцы Станиславов очень любили — за золотых орлов на крестах и пеструю бело-красную ленту. Анненков, конечно, это знал.
Гарри Баур в роли купца Брюкова в фильме «Московские ночи», 1934 г.
Коллекция Ольги Хорошиловой
Он также отлично справился с военной формой — хорошо помнил царский регламент. Сцены фильма переполнены гимнастерками и шароварами, полевыми мундирами и летними кителями. Есть несложная офицерская фурнитура, подкупающе правдоподобная (возможно, настоящая). Есть и офицерский шик — капитан Игнатов щеголяет зализанной стрижкой с аккуратным английским пробором, модным в Первую мировую. Анненков позволил себе даже шутку: один из блистательных офицеров в черной черкеске, лысоватый, полноватый, с седой бородкой клинышком — точь-в-точь генерал от кавалерии Баратов, знатная фигура русской белой эмиграции, знакомец художника.
