На улице Руше, 14, по-дружески, запросто принимали Майю Плисецкую. Семейная легенда гласит, что впервые балерина посетила «пещеру» в 1961 году, когда гастролировала в Париже. Прима заказала у Марии Васильевны пачку. В Советском Союзе их шили в лучших царских традициях из жесткого, древнего как мир тарлатана. На Западе балерины выступали в податливых и элегантных «тютю» из тюля, и лучшим считался английский. Именно из английского тюля Громцева сшила Плисецкой балетную юбку. Судя по воспоминаниям костюмеров, когда Майя Михайловна вернулась в Москву, ее пачка произвела настоящий фурор в Большом театре: балерины, гримерши, портнихи — все просили Плисецкую предъявить им волшебную капиталистическую «тютю».
Андрей Гофман в костюме из ателье Марии Громцевой. 1960-е гг.
Париж. Коллекция Ольги Хорошиловой
Владимир Гофман в костюмах из ателье Марии Громцевой. 1960-е гг.
Париж. Коллекция Ольги Хорошиловой
МЭТР ДЛЯ ДВОИХ
Громцева и Анненков никогда не отказывали соотечественникам. Сколько бы ни было заказов, художник ловил минутку, чтобы набросать сценографии для балетов Гржебиной, нарисовать билеты и программки для «Вечеров балета» своего большого друга Сержа Лифаря, начертить грамоты для частной Русской консерватории имени Сергея Рахманинова. Мария Васильевна тоже охотно помогала эмигрантским антрепризам и любительским театрикам. В 1966 году к ней обратился близкий друг, сценограф Андрей Барсак — попросил о костюмах для новой постановки «Трех сестер» в театре Эберто. Она выкроила время и скроила наряды. В платьях Марии Громцевой играла в чеховских «Сестрах» Марина Влади.
Она не отказывала своим навязчивым внучатым племянникам, когда те просили сочинить что-нибудь для предстоящего маскарада. В ее роскошных расшитых кафтанах времен Людовика XV они блистали на богемных вечеринках. В девяностые годы в их семье еще хранился роскошный тюрбан, созданный Громцевой по мотивам «Шахерезады» Льва Бакста. Он был лучшим украшением рождественских вечеров, на которых иногда вспоминали мадемуазель Мари и сокровища из «пещеры Али-Бабы».
Анненков и Громцева вместе сочиняли костюмы для забавных спектаклей Русского студенческого христианского движения (РСХД). Особенно памятной была чеховская пьеса «Иванов» 1963 года в постановке Владимира Субботина (бывшего актера, державшего в Париже фотографическое ателье). Анненков разработал сценографию и вместе с Марией Васильевной подобрал подходящие костюмы. В них запечатлены на фотографии оба моих кузена, а слева их мэтр, как всегда, элегантный и подтянутый Юрий Анненков.
Он действительно был их мэтром, их учителем. Художник не любил преподавать, считал, что это не его, что не умеет доходчиво объяснять, к тому же терпеть не мог студиозов. Но Анненков дружил с Машенькой Громцевой и Ростиком Гофманом. У Ростика были сыновья, Андрей и Владимир, симпатичные, хорошо воспитанные, проявлявшие определенные способности к рисованию. И вот, когда они поступили в Школу изящных искусств, отец попросил Юрия Павловича стать их учителем. Знал, что он побурчит, поворчит и не откажет. Так Анненков стал мэтром.
Вместо тусклых уроков анатомии и скучнейших копирований античных слепков он придумал особенные увлекательные уроки, которые кузены запомнили на всю жизнь. Это были уроки познания — искусства и красивого женского тела, между которыми Анненков всегда ставил знак равенства.
Субботним утром мэтр встретил неуверенных стеснительных юношей у входа в свою мастерскую (улица Кампань-Премьер, 31) и провел в зал «для штудий». В центре на возвышении нежилась нагая, сквозящая молодым солнцем незнакомка. «Натурщица из Академии», — представил ее Юрий Павлович.
И вот он стал объяснять основы основ, красоту во плоти, ожившую хрисоэлефантинную наготу Кановы, Гудона, нет, пожалуй, Праксителя, да что там, самого Фидия! Тонкая шея, хрупкие предплечья, а бедра приятно округлые, звонкие, дивные бедра, кожа — нежнейшая, полупрозрачная, тонкая. Потрогайте, вы должны дотронуться — это мрамор, это Каррара, совершенство Натуры, само божество!
Он говорил и все быстрее кружился жужжащим юрким шмелем над присмиревшей натурщицей, не понимавшей странных русских слов, но понимавшей, что производит эффект. Модель лежала. Мэтр кружил, жужжал, остро блестел моноклем, и ученики, стыдясь и краснея, постигали суть возбужденных слов мэтра, познавали телесную красоту и через нее высокое искусство пластики и любви.
Они запомнили его таким — быстрым, проворным, порхающим, тонким, чувствительным, необычайно отзывчивым на утреннюю, сквозящую женскую наготу. Всегда элегантным, всегда в изящном костюме. С моноклем в глазу, сквозь который он подглядывал за жизнью, высматривал ее детали, оценивал ведетт в сочиненных им костюмах. Но раздевать ведетт ему нравилось больше.
МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ: ПРИМА АССОЛЮТА МОДЫ
Майя Плисецкая
Марианна Меликсетян / Фотобанк Лори © Фотопортрет, 2006 год
Первые воспоминания. Звонкое, лучистое белое лето. Все говорят: «Дача». И по-особенному, шумно, всей грудью, вдыхают эту дачу — свежие, душистые, колкие запахи — осока, крапива, ромашка, иван-чай, медуница. Взрослые, похожие на белых льняных гусениц, тихо расползлись по лугу и сочно рвут дачные пахучие шорохи. Напитываются ими, набухают от удовольствия.
Утро лениво, оно проспало. Часов, наверное, одиннадцать. Холодная, влажная, скользкая земля. Жемчуг росы липнет к ногам, к подошвам белых пробковых сандаликов. В траве они похожи на колокольцы. Или на подснежники.
Гусеницы тонут в зелени.
Чистый хрустальный шепот речки. Дачной речки — так ближе по звучанию. Ни души. Шуршит прохладный лесной изумруд, глядит, вздыхая, на заспанное свое отражение. Прозрачная трель полощется сквозь любопытные детские пальцы — пять линий с нотными ключами, почти мелодия. Очень хочется купаться, ходить по речке, но «гусеницы» не велят. Можно лишь сидеть у воды, уныло полоскать руки. Но ведь никто не запретил…
Вспышка памяти. Дивная старинная открытка, выпавшая из книжки. Смутно-голубая река, у пунктирного берега катаются разноцветные шарики — дети. Пускают белые кораблики: один послушно взял курс на почтовый штемпель, второй только спущен на воду. Красота. Как же хочется, чтобы непременно было так: кораблики, белые паруса, река.
…Ведь никто не запретил придумывать из обуви кораблики. Белые пробковые сандалики волевым решением превращены во фрегаты. Сняты с ножек — спущены со стапелей, прямиком на воду, холодную, стремительную, звучную. Толчок. И понеслись. Весело обгоняют, поддакивают друг другу, стукаются носами и кормой. Волны играют ими, крутят, подбрасывают, мягко ловят, кружат в задорном фуэте, словно в танце. И, хохоча, уносят прочь. Растревоженная ветром листва прошумела на прощание овациями.
