Майя Михайловна была очень довольна и постановкой, и своей ролью. Пожалуй, в ее творчестве это был единственный травестийный опыт, если не считать генералиссимуса Чан Кайши, которого она, девятилетняя, комично изобразила в постановке Леонида Якобсона «Конференция по разоружению».
Вечернее платье Майи Плисецкой из трикотажного полиэстера.
Дом моды Pierre Cardin. 1975 г. Коллекция Александра Васильева. Фотография Ольги Хорошиловой
Ансамбль из набивного шелка, отделанный воланами. Принадлежал Майе Плисецкой.
Дом моды Pierre Cardin. Коллекция Александра Васильева. Фотография Ольги Хорошиловой
Штрихи к красоте
Пышные рыжие волосы, огненные глаза, длинная шея, идеальная балетная «ассолютная» фигура — кутюрье лишь усилили, оттенили то, что подарила Плисецкой природа. Большего не требовалось. Ну разве что два-три штриха, пара аксессуаров, изящно завершающих образ.
Прима не любила украшений. Она, конечно, носила броши, серьги, кольца. Но лишь скромные, тихие, которые не перебивали ее врожденную красоту, но послушно вторили ей. Плисецкая бережно хранила подарки, ценность которых измеряла не ценой, а значением дарителя и памятью о нем.
В 1978 году она добилась разрешения станцевать «Айседору» и «Болеро» на сцене Большого во время шумных московских гастролей «Балета ХХ века». Руководитель труппы Морис Бежар, преисполненный благодарности, преподнес балерине брошь Фаберже — эмалированные анютины глазки с крохотным бриллиантом в центре. Сложно сказать, было ли то совпадение, или внимательный маэстро, зная русское название цветка, намекал подарком на недавний триумф примы — «Анну Каренину».
Потом была еще одна схватка с советскими аппаратчиками за разрешение танцевать «Леду» у Бежара. После успешной парижской премьеры партнер Плисецкой Хорхе Донн робко приблизился к приме и, конфузливо встряхивая льняными волосами, протянул кожаную коробочку: «Это вам, Майя, за „Айседору“… Тогда, в Москве». Внутри было золотое кольцо с сапфиром. Оно стало любимым.
Были подношения от политиков. Комплиментами, улыбками, подарками осыпал приму Роберт Кеннеди, министр, сенатор, известный ловелас. Возил в автомобилях, угощал в ресторанах, не скрывал своих пылких к ней чувств. Дарил цветы, дорогие вина. В 1962 году на день рождения (они оба появились на свет 20 ноября) прислал милый золотой браслет с двумя брелоками, фигурками Скорпиона и святого Архангела Михаила. В 1966-м сделал подарок с легким укором. Тогда Плисецкая гастролировала в Нью-Йорке. Кеннеди вновь захотел ее увидеть. Плисецкая на встречу с ним бессовестно опоздала. Роберт понимал, что имеет дело с актрисой. Послушно дождался и повел завтракать, а потом устроил прогулку по Манхэттену. И вот, когда они поравнялись с ослепительным Tiffany’s, он резко остановился, присмотрелся и завел балерину в бутик. Там в почтительной тишине красиво ходил меж витрин и смиренных продавцов, неспешно выбирал. Но приобрел не брошь и не кольцо. Плисецкая получила миниатюрный позолоченный будильник в кожаном футляре, чтобы она наконец перестала опаздывать.
Лиля Брик, ее покровительница, дарила не только платья, парфюмы и друзей. В минуты особенной царственной щедрости она жаловала что-нибудь из своих драгоценностей. Так Майя Михайловна стала владелицей бриллиантовых сережек, которые Лю впервые надела в 1912 году во время свадьбы с Осипом Бриком. Лиле серьги подарил будущий свекор. Плисецкая их берегла и носила даже после разрыва с Лилей.
Майя Михайловна тоже умела делать щедрые подарки. Когда впервые увидела, как танцует молоденькая гениальная Сильви Гиллем, впечатлительная прима поймала ее за кулисами, сняла бриковские непослушные серьги и протянула их без преамбулы, как-то поспешно, заикаясь, путая слова (дарить умела, но не могла подношения обыгрывать). Гиллем ничего не могла сообразить: Плисецкая здесь, в кулисах, резкий подарок, резкие восторги. Подумала сначала, что это неловкая шутка, что это бижу. И прима спорить не стала: «Бижу, бижу, конечно, берите». Потом Сильви все поняла — и чувства Плисецкой, и ценность нечаянного дара.
Туфли. Были и такие подношения. Плисецкая обожала обувь, в особенности итальянскую и французскую, порой ломала ноги от неистовой любви к стилетто. Называла себя отпетой шузоманкой. И конечно, с удовольствием принимала в подарок какие-нибудь эдакие авторские произведения, пусть даже невыносимо и неносимо авангардные. Самыми необычными в ее собрании были ботильоны — мужские, тяжелые, танцевальные. Она получила их вечером 20 ноября 2005 года в свой юбилей, который помпезно отмечала на сцене Кремлевского дворца. Их преподнес на глазах шести тысяч зрителей Хоакин Кортес. После своего нервного, взъерошенного фламенко, переполненного страстью к приме, он вывел Майю на сцену и, не теряя ритма, не срывая гневной цыганской маски, продолжил свое дикое верчение вокруг плавной, умело холодной партнерши. И потом, принимая аплодисменты, скинул свои звонкие, металлом подбитые ботинки и преподнес их Плисецкой в знак высшего признания, в знак одержанной ею победы в этом огненном дуэте. Прима была польщена до слез и буквально на следующий же день передала эти сокровища в Бахрушинский музей.
Легкие штрихи к ее природной красоте добавили фотографы, все как один звезды модной журналистики: Сесил Битон, Ирвин Пенн, Беттина Реймс. Прима влюбила в себя Ричарда Аведона. В 1966 году, когда гастролировала в США, получила лестное предложение — позировать для американского Vogue. И не скрывала — была им польщена, ведь снимать должен был сам Аведон, любимец международного глянца, проницательный и тонкий мастер. И очень, очень требовательный. Она пришла к нему в нью-йоркскую студию полностью готовой, то есть собранной и накрашенной (искусством макияжа прима владела в совершенстве). Рассчитывала на час, быть может, два часа съемки. А были вечер и ночь мучительного творчества.
Статья о Майе Плисецкой с фотографиями Ричарда Аведона.
Журнал Vogue USA, 1966 г.
Сначала Аведон опротестовал ее раскраску: «Это не макияж, это не сцена. Это журнал! Не пойдет. Смывайте немедленно». Подчинилась. Приму перекрасили по команде фотографа. Дальше краткое изложение расписания сессии и представление балерины ценнейшим породистым вещам, которые должны были с ней позировать. Особенно впечатлили громадные старательно русские шубы и шапки а-ля казак. Русскими, впрочем, была только их форма, сделала их известная греческая компания Emeric Partos.
А дальше Плисецкая уже почти ничего не помнила. Смутно ощущала, как день обратился в гулкий, искристый манхэттенский вечер, уступивший место бархатной сиреневой ночи. Но ни звезды, ни свежий речной воздух, ни, черт побери, молодой романтичный месяц («ну посмотрите же, Ричард»), ничто не отвлекало маэстро ни на минуту. Он терзал балерину: часами переставлял свет, мучительно долго нацеливал объектив, щелкал затвором и потом снова ворчал, снова плясал с прожекторами, ругался с костюмерами, а приму, кажется, не замечал вовсе. Она терпела — балетную выучку имела отличную. Но никак не могла понять, зачем так нервно и к чему так долго. Фотосессия закончилась ранним утром.
