– Музруков всегда приходил, если было тяжело?
– Непременно! Его дозиметристы выгоняли, но он всегда оставался. Интеллигентно что-то скажет им, те молчок… Ефим Павлович Славский был другого нрава, он и отматерить мог. Но и сам получал в ответ… Попробовал он однажды что-то сказать нашей крановщице, та его так послала, мол, учитель нашелся, что потом Славский ее лет двадцать вспоминал. По-доброму, конечно. Он профессионалов знал и любил… Пример тех, кто прошел войну и для которых авария на реакторе считалась «мелочью», был для нас заразителен. Они не боялись ничего, потому что оторвали Гитлеру голову… И патриотизм наш от них.
Константинов: Тут о Берии часто говорят. Мы не чувствовали его давления. Как будто его и не было! Старшие наши – директора, начальники, – наверное, боялись его, но нами владели иные чувства – стремление быстрее и лучше делать свое дело. Такое настроение было даже у заключенных – мне приходилось с ними работать.
– На плутониевом заводе?
– Да. Их привлекали к ремонтным работам, то есть использовали в самых тяжелых условиях. Однако не думайте, что именно мы их посылали на верную смерть. Рядом с ними находились и мы, и директор завода… Пожалуй, наиболее сильное впечатление – не страх, не боязнь, а необычность ситуации.
Бородин: Я заканчивал физико-технический факультет Уральского политехнического института. Я знал, куда еду. Я знал производство. Если реакторщики в основном расчетным путем определяли количество плутония, то на радиохимическом производстве мы имели дело со вполне конкретным продуктом – отделяли сначала «осколки», потом уран и плутоний. В конце концов получали раствор, который затем передавали на следующее производство. Мы знали, сколько в этом ведре миллиграммов плутония или граммов урана… Технология начинается с микрограммов, а тут конечный продукт можно «потрогать руками» и посмотреть на него. Но с плутонием лучше всего обращаться через стекло… На 25-м заводе мы получали раствор плутония с небольшим количеством «осколков», а вот 35-й завод – новый – значительно более совершенный. Уже механизация и автоматизация была, ошибки учтены – тут мы получали двуокись плутония. Это уже килограммы материала, и мы передавали его дальше «по цепочке».
– Я снова спрошу об авариях, потому что именно в эти минуты люди получали огромные дозы…
– На радиохимическом заводе, насколько я знаю, была всего одна самопроизвольная цепная реакция. Пострадал очень серьезно один инженер… К сожалению, такие цепные реакции случались на 20-м заводе, там, где идет работа с металлическим плутонием.
Апенов: Не надо путать самопроизвольную цепную реакцию и ядерную аварию. Последних, к сожалению, было много. К примеру, по проекту все должно быть герметично. Но поначалу вентили стояли с сальниковыми уплотнителями, стеклянные линзы для контроля и так далее. И вдруг сальники не выдерживают, стекла лопаются… Дело в том, что аппаратура работает в условиях сильного облучения, и свойства материалов от этого сильно изменяются. И радиоактивные растворы выбрасывало из аппаратов. При таких ядерных авариях по воздуху были загрязнения, в сотни тысяч раз превышающие нормы, и вся эта «грязь» поступала в легкие людей. Защита была, но она несовершенна… Особенно страдали работники 25-го и 20-го заводов.
Бородин: Плутоний концентрируется в легких. При 40 нанокюри облучение организма в год составляет 15 бэр. Отсюда и раковые заболевания. У нас многие погибли как раз от них…
Константинов: Я получил лучевую болезнь через год после начала работы. Но других не было, а потому я продолжал заниматься своими приборами и аппаратурой. На какое-то время нас выводили на «чистое производство», но затем мы возвращались.
Апенов: Все-таки медицинский контроль был регулярным. Постоянно брали кровь. Если ее формула менялась, то работника сразу выводили с производства… Формула крови восстанавливалась, и мы снова возвращались на прежнее место. Надо различать внешнее и внутреннее облучение. Если источник снаружи, то это ты на пляже лежишь и на солнышке греешься… И совсем иное, если надышался пылью, если источники попадают в легкие. Наконец, заключительная стадия: плутоний находится внутри тебя, в тканях, в костях. Нанокюри – это слабое излучение, но источник находится внутри организма и «работает» непрерывно. Медики установили сейчас порог – 20 нанокюри. И человека сразу же выводят с «грязного» производства. Раньше норма была 40 нанокюри. Ну а у тех, кто работал на первом этапе, естественно, гораздо больше…
Бородин: До 54-го года по признакам лучевой болезни у нас на комбинате было порядка 10 тысяч человек. В 90-м году – две с половиной тысячи «лучевиков»…
…Игорь Васильевич Курчатов сгорел в ядерном пламени в 57 лет. Ефим Павлович Славский прожил 93 года…
Почему не приехал Эйнштейн?
Кому именно принадлежит идея о конференции по теоретической физике в Ленинграде, установить так и не удалось. Вероятнее всего, тому из крупных ученых, кто не принимал участия в Атомном проекте. Но тем не менее президиум Академии наук СССР, на котором обсуждалась эта идея, посчитал разумным и полезным такую международную конференцию.
Шел 1947 год, а потому все, что в той или иной форме касалось ядерной физики, в обязательном порядке согласовывалось с Берией. Именно к нему и поступило письмо из Академии наук о намечавшейся на июнь конференции в Ленинграде.
Руководитель Атомного проекта сразу же поручил Первому главному управлению при СМ СССР высказать свою точку зрения. Судя по всему, Берия (а следовательно, и Сталин) считали политически верным и выигрышным пригласить в Советский Союз Эйнштейна, Оппенгеймера, Лоуренса и других ученых с мировыми именами. Однако что по этому поводу думают наши физики?
История не сохранила данных о том, с кем именно советовался М. Г. Первухин, когда он готовил ответ своему «шефу». Ясно, что в своем письме он излагал «коллективное» мнение. Более того, ему удалось переубедить даже президента АН СССР С. И. Вавилова, и тот изменил свою точку зрения.
В письме Первухина на имя Берии не рекомендовалось проводить такую конференцию, так как:
«1. Наши ученые-теоретики не готовы к тому, чтобы делать открытые, заслуживающие внимания ученых доклады по вопросам ядерной теоретической физики.
Имеющиеся же у них достижения в этой области связаны с секретными работами и доложены быть не могут.
2. Большая часть крупных ученых, указанных в списке, а именно: Эйнштейн, Оппенгеймер, Лоуренс, Кондон и др., вряд ли получит разрешение у своих правительств на выезд в СССР. В случае же приезда некоторых ученых они не смогут сделать доклады по интересующим нас вопросам из-за боязни нарушить закон, изданный в США, о порядке сохранения секретных данных по атомной энергии…»
Казалось бы, ситуация очевидная и аргументы убедительны, но опытный партийный босс Первухин прекрасно понимает, что его письмо может не понравится как Берии, так и «Хозяину»: а вдруг у них иная информация?! Как известно, западные ученые могут свободно ездить туда, куда они считают нужным, да и перед СССР еще не был опущен «железный занавес» с той стороны… И в своем письме Первухин делает весьма своеобразное предложение:
