– Мне посчастливилось: я знаком был с Исааком Константиновичем, помогал ему в работе со школьниками, в организации олимпиад и в становлении «Кванта». К сожалению, не имел тогда права расспрашивать об участии его в Атомном проекте и очень об этом сожалею. Сейчас в какой-то мере пытаюсь наверстать упущенное… И вот что я заметил. Атомный проект СССР привлек самых светлых, талантливых и прекрасных людей. Курчатов, Александров, Капица, Зельдович, Харитон, Сахаров, Тамм, Арцимович, Кикоин… И именам таким не счесть числа! Почему так случилось? И, наконец, это бесспорный пример того, насколько талантлив и щедр наш народ. Разве не так?
– Все зависит от отношения к науке и ученым. Поразительно, но с окончания Гражданской войны и до появления первых наших самолетов – это в районе 38-го года – прошло столько же времени, сколько с 91-го года до сегодняшнего дня. Отчего в разрушенной стране, нищей, оплакиваемой другими народами, наука развивалась, а к ученым относились с уважением? Дело в том, что существовали традиции, действовали научные школы. К примеру, та же механика. Были прекрасные ученые, которые передавали своим ученикам те знания, которыми владели. Инженер в России был человеком почитаемым, авторитетным. Механика, математика, физика держались на школах, и это во многом предопределило то, что в тяжелейших условиях наука сохранялась и развивалась. Да, многие после революции уехали из страны, но все-таки основная масса людей, склонных к науке и инженерии, осталась. Продолжалась естественная жизнь науки. Это и определило успех Атомного проекта. Когда после войны потребовались для его осуществления люди, у нас по каждому направлению были выдающиеся специалисты.
– Об этом свидетельствует и ваш личный опыт?
– Конечно. По сути, мальчишкой я попал в ту отрасль, где занимались разделением изотопов. И там я встретил специалистов высочайшего класса… В диффузионных вещах требовалась концентрация усилий в разных направлениях, и каждый раз появлялись выдающиеся люди, прекрасно знающие свое дело. Конечно, огромную роль сыграл Ленинградский физико-технический институт. Научные руководители Атомного проекта вышли оттуда. Для культуры страны, для развития науки Физтех стал тем самым краеугольным камнем, на котором все держалось. Вот что значит научная школа!
– И личность! Я имею в виду Абрама Федоровича Иоффе…
– На мой взгляд, это главное в науке. То, что необходимо для ее развития.
– В том числе и сегодня?
– Естественно. Но трудность заключается в том, что замечательных ученых много, а личностей очень мало. Недостатка в профессионалах нет, а вот с личностями в науке дела обстоят неважно…
– Может быть, нет крупных проектов?
– А разве до войны таких проектов было много?! Нет, суть в ином. Такие личности – это потребность общества, ее составляющие. Кроме тех, кого мы уже упомянули, были еще Капица, Семенов, браться Вавиловы. Цели они перед собой ставили большие, необычные. Сергей Иванович Вавилов, к примеру, переводил Ньютона. Это крайне трудная вещь – заниматься переводом Ньютона, но у Вавилова была внутренняя потребность сделать это. Нет, не в больших проектах заключается суть, а в масштабности мышления. К руководству своих институтов эти люди шли не через парткомы и отделы ЦК, так сказать, не из-за принадлежности к номенклатуре, а благодаря своим знаниям и культуре.
– Три портрета в вашем кабинете на виду – Кикоин, Ландау и Александров. Они относятся к личностям в науке?
– Безусловно! Их портреты здесь потому, что они определили мою жизнь и судьбу.
– Каким образом?
– Я должен рассказать немного о себе, и тогда вам будет все понятно… Моя биография началась во время войны. В 15 лет я начал работать. Родился я в гуманитарной семье. Отец был юристом, а мать – медиком. Я был младшим в семье. Сестра – писательница, брат занимался кибернетикой. Я поступаю на работу и одновременно учусь в школе рабочей молодежи. В 16 лет поступаю в МАИ. Идет война, а потому я считаю, что надо делать самолеты. Учусь на приборном факультете. Но осенью 1945 года я узнаю, что есть Московский механический институт (нынешний МИФИ), и он относится к Министерству боеприпасов. Там образуется физический факультет, и на него набирают студентов.
– Начинался Атомный проект.
– Конечно. Появилась отрывочная информация об атомных супербомбах, взорванных над городами Японии и заставивших японцев капитулировать. Но, естественно, мы тогда ничего не знали, чем именно будут заниматься на этом факультете. Я закончил уже первый курс МАИ, и потому для нас был только «конкурс зачеток» и собеседование. Учился я хорошо, а потому в феврале 1946 года я оказался в Механическом институте.
– Рассказывают, что это был необычный вуз… А чем же именно?
– Это был абсолютно уникальный институт! Создавался он по типу французской политехнической школы, где обучали физике, но и инженерному делу тоже. Нам читали лекции выдающиеся ученые – Тамм, Леонтович, Померанчук, Мигдал, Фейнберг… Математику преподавал Тихонов, ядерную физику – Арцимович и Алиханян, общую физику – Кикоин. А группы были маленькие, занятия были «камерные» – преподаватели так знали студентов, что часто обращались к ним по имени. В обучении взаимоотношения между преподавателями и студентами играют особую роль. Плюс к этому – отношения между студентами. В небольшой группе создается студийная атмосфера, и она, безусловно, способствует тому, чтобы готовились кадры высшей квалификации. Я замечал позднее, что подобная атмосфера стимулирует стремление к знаниям, выявляет талант каждого, а потому получаются блестящие выпуски.
– В Механическом институте выдающиеся ученые, которые преподавали, готовили не только специалистов, но прежде всего соратников по будущей работе. Отсюда и те «особые условия», которыми славился этот вуз. Кстати, эти традиции, как мне кажется, сохраняются и в нынешнем МИФИ.
– Мы учились день и ночь. Естественно, наши учителя внимательно наблюдали за нами. И вот однажды Алиханян спросил, не хочу ли я заняться физикой космических лучей, и если я согласен, он поговорит с Ландау о приеме меня в аспирантуру. Но для этого я должен буду сдать знаменитый теорминимум или «Ландау-минимум». Это было крайне лестное для меня предложение: во-первых, Ландау, во-вторых, интересная, особенно в то время, проблема космических лучей. Я согласился.
– О Ландау и его экзаменах ходят легенды. Далеко не каждый мог пройти это «чистилище», но если это случалось, то физик как бы допускался в «святая святых» – теоретическую физику?
– Это совершенно уникальное явление. Как мне представляется, Ландау, будучи еще сравнительно молодым человеком, поставил перед собой задачу создать в стране теоретическую школу. На это он тратил огромное количество своего времени.
– Почему он, а не кто-то другой?
– Это был гений. Он был единственным человеком, который знал всю теоретическую физику как единый предмет. И поэтому он смог создать курс теоретической физики, охватывающий все основные разделы. При этом у него одна книга «цепляется» за другую. В какой бы лаборатории мира вы сейчас ни побывали, везде вы увидите на полках тома курса Ландау. Все книги по теоретической физики устарели или стареют. Даже великие книги уходят в прошлое. А курс Ландау остается современным, хотя уже 50 лет, как он ушел из жизни. Если вам предстоит решать какую-то новую задачу, очень полезно сначала заглянуть в эти книги. Не случайно иногда говорят, что Лев Давидович Ландау создал библию теоретической физики.
